Страница 67 из 207
белоснежный Алжир в голубом мареве знойного неба и теплого
моря. То было просто приятное путешествие в детство, не
содержащее в себе ничего вещего. Этим средиземноморским
сновидениям, в которых она всегда была веселым,
беззаботным ребенком, Маша не придавала никакого
значения. Иное дело - Копнино. Оно всегда предвещало нечто
неожиданное, необычное и судьбоносное.
В один из дней середины мая - это был четверг (Маша
считала, что вещие сны бывают в ночь с понедельника на
вторник и с четверга на пятницу) - она проснулась в четыре
утра в небывалом возбуждении и совершенно бодром
состоянии, словно и не спала. Одновременно с ней проснулся
и Алексей Петрович, и не она его потревожила, а проснулся
сам, нежно прошептав:
- Ты не спишь, зоряночка? Ты чем-то встревожена?
Вместо ответа Маша прижалась к нему теплым
трепетным телом, словно ища защиты. Она часто дышала, и
Алексей Петрович слышал, как колотится ее сердце. Он
поцеловал ее, как всегда, трогательно и нежно и снова
спросил:
- Тебе приснился нехороший сон?
- Да, милый, приснился. Копнино мое снилось. Нет,
никаких кошмаров. Просто очень явственно и... - она
запнулась, не находя слов, - и жутко, эмоционально, когда
мороз по коже. Представь себе - колокольный звон и
222
тревожные голоса глашатая: "На митинг, все на митинг!
Судный час настал!" Это слово "судный" меня как огнем
обожгло, и я пошла на митинг со всем народом. А митинг
почему-то в Копнино. Вся поляна заполнена людьми, от края
до края, а в центре белая церковь с ярко-золотым куполом,
совсем небольшая, точно такая, как в Радонеже. Ты помнишь?
Ну, там, где Клыков памятник преподобному Сергию поставил?
Я пробираюсь сквозь толпу ближе к церкви, где стоит
каменный Сергий. Колокола гудят тревожно, надрывно, а
потом сразу умолкают, и воцаряется тишина, глухая,
непроницаемая тишина.
Маша притихла, затаилась, словно прислушалась к
тишине. Алексей Петрович настороженно ждал.
- А вот преподобный Сергий из каменного превратился в
живого, стукнул грозно посохом о землю и громко сказал:
"Люди!" Он говорил страстную речь, слова его обжигали огнем,
возбуждали душу. Это были какие-то особые слова, я не могу
тебе их передать, но я хорошо помню их смысл. Мол, на землю
русскую пришел враг лживый и коварный. Он принес народу
голод, страдания и смерть. Восстаньте, русичи, и стар и млад,
забудьте распри и обиды, всем миром навалитесь на
заморское чудище. Мне врезались в память эти слова:
"заморское чудище". "Князья Александр и Дмитрий! Маршалы
Кутузов и Жуков! Воскресните в образе своих потомков, внуков
и правнуков! Не пожалейте живота своего за Русь святую!" И
трубный глас его, как раскат грома, как ураганный шквал,
пронесся над Радонежем. Представляешь, Алеша?! Этого
невозможно передать. Он еще и сейчас звучит во мне, не в
ушах, а где-то в глубинах души, этот призывный набат, как глас
Божий.
Она все еще дрожала от волнения и спасительно
прижималась к Алексею Петровичу.
- К сожалению, Машенька, народ глух, и слеп, и глуп, -
произнес Иванов. - Он ничего не видит и не слышит и по
глупости своей не желает посмотреть правде в глаза и
прислушаться к трезвым голосам патриотов.
Помолчали. Затем Маша сказала все еще возбужденно и
торопливо:
- Алешенька, я уже не усну. Я должна поехать. Я
волнуюсь - как там Настенька и мама?
- Почему ты должна, а не мы?
- А ты сможешь? Со мной?
- Я смогу в любое время, а как ты? Сегодня пятница.
223
- Я не пойду на работу. Поедем сейчас, с первой
электричкой. Я очень волнуюсь: такие сны мне снятся
непременно к чему-то.
- Хорошо, зоряночка, поедем утром. Только не волнуйся.
Твой сон - отражение наших дум и забот.
С появлением первых солнечных лучей электричка
мчала их на север от столицы. По обе стороны Ярославской
железной дороги буйно цвели черемуха и сирень. День
выдался безоблачным и теплым. Большие бетонные плиты,
ограждающие рельсовые пути от близко примыкающих к
железной дороге жилых массивов, метровыми буквами
посылали проклятья Горбачеву и Ельцину. Чаще всего их
величали предателями, иудами, агентами ЦРУ. И не видно
было ни одного "лозунга" в поддержку этих лидеров
перестройки. По этому поводу Маша заметила:
- Вот он - настоящий рейтинг отношения народа к
"вождям", а не та ложь, которой пичкают телезрителей
фальшивых дел мастера социологических исследований.
На дачу приехали, когда цвели вишни и только-только
распускалась сирень. На все лады заливались птицы.
Особенно усердствовали неутомимые зяблики и садовые
славки. Им подпевала зорянка: то умолкала, то снова
насвистывала свой незатейливый мотив, перелетая с ветки на
ветку. Осторожная, но не пугливая, она позволяла людям
рассмотреть ее брачный наряд - ярко-оранжевую манишку.
- Твоя однофамилица, для тебя поет-старается, - сказал
Иванов, кивком головы указывая Маше на серенькую пичужку с
малюсенькими глазками-пуговками на круглой головке. Маша
плохо разбиралась в птицах, хотя трясогузку могла отличить от
синицы и воробья от зяблика. В Москве в это время в
Останкинском парке выводили свои рулады соловьи. Здесь же,
в семидесяти километрах на север от Москвы, они еще
помалкивали. Зато неугомонные и вездесущие дрозды-
белобровики, певчие, дерябы "отбивали" утренние зори,
тщетно пытаясь подражать соловьям. Алмазные росы
сверкали в лучах солнца на желтых нарциссах и на бутонах
еще не распустившихся ранних темно-красных пионов.
Вопреки всем невзгодам и напастям природа жила по своим
извечным законам, хотя неразумные двуногие эгоисты
постоянно пытаются помешать естественному ходу ее
жизнедеятельности. Весна торжественно справляла
пробуждение природы, выставляла напоказ ее жизненные
силы и нерукотворную красоту, и человек хоть на короткое
224
время отвлекался от бремени житейских забот и бед и находил
в душе своей мимолетную радость и восторг окружающим
миром, его божественным совершенством.
Алексей Петрович всего лишь второй раз был на даче
Зорянкиных - первый раз в конце апреля, когда природа
только-только пробуждалась от зимнего сна. И теперь, пока
Маша и Лариса Матвеевна готовили завтрак, он подвесил
гамак и сооружал между двух берез качели для Настеньки,
которая ни на шаг не отходила от него, все щебетала,
восторгалась и гамаком, и качелями.
Машу же не покидало возбуждение, охватившее ее в
четыре часа утра. Напротив, оно как бы даже усиливалось,
хотя уже и без тревожных предчувствий. Во всех ее действиях
и движениях сквозили приподнятая торопливость и
окрыленность, стремление поскорей отозваться на смутный,
но неукротимый зов, боязнь куда-то опоздать. И это "куда-то"
называлось Копнино, где она побывала минувшей ночью на
вселенском соборе и слушала трубный голос преподобного
Сергия Радонежского. Она все еще находилась во власти
странного, но до осязаемости четкого сновидения,
воспринимала его как пророчество, как веление вселенских
сил. В Копнино Маша отправилась вдвоем с Алексеем
Петровичем. Настеньку с собой не взяли: воспротивилась
бабушка, считая такую прогулку для девочки утомительной. У
Маши было приподнятое настроение, она шла легко,
стремительно, и лицо ее сияло блаженством и радостью. От
дачи к Копнину вела неширокая лесная просека, по которой в
пору сенокоса проходил трактор с прицепом, груженным