Страница 133 из 207
возвращались в Москву на самолете. Приятное было
путешествие, оно вызвало добрые воспоминания, и я сказал:
- Подумаю.
- А чего думать? Плывем. Может найдешь материал для
нового романа.
- Тебе просто: ты свободная птица. А у меня семейные
дела, проблемы, заботы.
- У всех проблемы и заботы...
Из Химкинского порта мы отчалили утром в середине
июня. День обещал быть жарким, солнечным и тихим. На
высоком, чистом небе от горизонта до горизонта ни единого
облачка. Над спокойной водой, отражавшей небесную синь, в
легком мареве струились и безмятежно трепетали жаркие
солнечные лучи. Вокруг в небе и на земле простиралась
благостная ширь и умиротворение, что уже само по себе
создавало особый душевный настрой, - этакого сплава грусти
и свободы. Справа по борту зеленели заливные луга, на
которых паслись две коровы с теленком и несколько
остриженных овец, слева на косогоре, усыпанном золотистыми
одуванчиками, горбились с полдюжины убогих строений.
440
Казалось, они медленно плывут в противоположную нашему
курсу сторону. Ни одной живой человеческой души не было
видно ни справа, ни слева. Мы с Лукичом, стояли у правого
борта и, опершись на перила, созерцали зеленый простор.
Пассажиров на палубе было не много. Они, так же как и мы,
стояли по бортам, наслаждаясь природой. От воды исходила
приятная свежесть, перемешанная с молодой зеленью земли.
Словом, воздух был чист и прозрачен, как сказал Тургенев, и я
решил поблагодарить Лукича:
- Спасибо тебе, друг, что ты настоял и вытащил меня на
этот простор. Здесь вольготно дышится и глаз радует. Я
доволен.
- Еще бы! Ты бы сказал: нет худа без добра. - Он
вздохнул и взглянул на меня пристально и вопросительно.
Взгляд его светился тоской.
- Я не понял, растолкуй: для кого худо и для кого добро?
- Для тебя, во всяком случае, добро, - наигранно холодно
ответил он и выпрямился, подставив солнцу лицо с
зажмуренными глазами.
- А худо, выходит, для тебя? Так, что ли?
- Видишь ли, я не могу понять и потому не могу
смириться, почему она так поступила со мной? Почему не
захотела объясниться? В чем причина? - Он повернулся
спиной к берегу. Голос его дрожал, как ослабленная струна. В
нем пробудилось пылкое негодование. К нам подошел
довольно улыбающийся Ююкин, расслабленный, блаженный: -
Ну, что мужики, чего носы повесили?
- Никто ничего не вешал, - недовольно буркнул Лукич, а я
продолжал свой разговор:
- А тебе так уж нужна ее причина? Ты ж сам сказал
словами Бунина: разлюбила, и стал чужой. В этом и вся
причина.
- Ах, вот вы о чем, все о ней? - сообразил Игорь. - Да
выбросите, Лукич, вы ее из своего сердца раз и навсегда. Она
недостойна вас.
- В том-то и дело, что достойна, потому и выбросить ее
не просто, - напряженно произнес Богородский. - Недостойные
- они на поверхности, их легко смахнуть. Дунул - и привет. А
достойные - они вот здесь, глубоко, в самом сердце. - Лукич
приложил руку к груди. - Нельзя, Игорек, зачеркнуть десять
счастливых лет. Память она штука независимая, память и
любовь. Как в народе говорили: любовь не картошка, не
выбросишь в окошко.
441
- А вы поройтесь в памяти, разберите свою любимую по
косточкам и отыщите все ее пороки мнимые и подлинные,
соедините в одну кучу и получится один большой порок. И вы
поймете, что она недостойна, - весело наставлял Игорь. - Или
влюбитесь. Клин клином. А?
- Как у тебя все просто - клин клином. - Богородский
уколол его ироническим взглядом. - Своим аршином меришь,
натурщицами. Аля не чета твоим натурщицам. Она
единственная из женщин, кого я любил. Такое бывает раз в
жизни. Один единственный раз.
- А что, Лукач, может Игорь и прав - клин клином.
Влюбись. - Богородский посмотрел на меня пристально и
недоверчиво. Я повторил: - А почему бы и нет?
- В моем-то возрасте? И в кого?
- Любви все возрасты покорны, - напомнил Игорь.
- Да дело может и не в возрасте, - сказал Богородский. -
Дело в том, что природа неправильно, не разумно
распорядилась с человеком.
- В каком смысле? Что ты имеешь в виду? - спросил я.
- А в том, что старится плоть, а душа остается молодой.
Разве это справедливо?
- Душа не старится, потому она и бессмертна, - сказал я.
- А я о чем говорю? - вновь заявил Игорь. - Если душа
молода, то и люби покуда любится.
- Кого? Вот вопрос. Допустим, встретил, влюбился. А
она? Смешно даже мечтать. Тут с клиньями ничего не
получится. А возврата к прошлому, к Альбине, нет. Во всяком
случае, я ей никогда не позвоню.
- А если она тебе позвонит? - сказал я.
- Не позвонит.
- А вдруг? Откликнешься на зов, пойдешь, и все
начнется сначала. - Я испытывал противоречивые чувства. У
них и до этого были размолвки, но потом все устраивалось. Я
знал его пылкий, темпераментный характер и сильно развитую
привязанность к Альбине. Не хотелось верить, что этот разрыв
окончательный. А если, так, то он глубоко ранит тонкую душу
Богородского. Я искренне сочувствовал ему, считался с его
переживаниями.
- Ты, Лукич, преувеличиваешь ее достоинства. Ты
простил Альбину. Но она же, в сущности, предала тебя, -
сказал я.
- Ее можно понять. Стань на ее место... Или на мое.
Любовь не стареет. Она всегда юная. Тебе этого не понять. У
442
вас, писателей, в ваших сочинениях любовь не настоящая,
придуманная. Настоящей любви вы не знаете, - ворчал
Богородский, лукаво прищуривая голубые глаза и поводя седой
бровью. Он говорил густым баритоном.
- Но до Альбины у тебя была Эра. Тоже любовь.
- То другое дело. Там была мимолетная страсть.
Вспышка.
- Получается: сколько женщин, столько и любовей, -
весело подбросил Игорь. - А Есенин как говорил? Кто любил,
тот полюбить не сможет.
- Есенин поэт. А поэты часто говорят глупости, для
рифмы, - ответил Богородский. - А ты знаешь, сам он сколько
раз влюблялся, и кого только не боготворил. Поэтам по штату
положено говорить о любви. И у всех одно и тоже. Возьми хоть
Пушкина, хоть Лермонтова, Тютчева, Гете. У всех красивые
слова. - Ну, хорошо, оставим поэтов, - сказал я. - Ты не ответил:
а вдруг Альбина позвонит?
- Не будет этого "вдруг", - с убежденностью сказал
Богородский.
- Ничего вы не знаете, - весело донимал Игорь. - И себя
не знаете, все прибедняетесь. Выглядите вы молодцом. В
театре любовников играете. Да на вас еще не то, что дамочки,
девицы глаз кладут.
- Театр - одна статья, а жизнь совсем другая. Да и в
театре еще один сезон сыграю, отмечу свое семидесятилетие
и на покой.
- Какой покой, Лукич? О чем ты говоришь? Покой только
снится, - сказал я, заметив, что к нам приближается плавной,
мягкой походкой супруга Ююкина Настасья. Мужской разговор
о делах сердечных не был предназначен для ее любопытных
ушей. Я поспешил сменить тему разговора. - Коль вы взяли с
собой инструменты, то естественно должен быть концерт.
Наряженная в светлый, просторный балахон при
непомерно широких рукавах, сшитый из легкой ткани и
васильковую, до немыслимых пределов короткую юбку в
обтяжку, и широкополую прозрачную шляпу, она шла к нам с
восторженной улыбкой во все лицо и открытым беспечным
ртом, что можно было принять за сексуальную озабоченность
этой молодой, здоровой и самоуверенной женщины. В таком
наряде при её-то толстых ягодицах и полных икрах коротких
ног она имела экстравагантный, если не сказать пошловатый,