Страница 134 из 207
пожалуй смешной, нелепый вид. Заметив ее, Лукич скорчил
443
гримасу, и тут же прикрыв ее иронической улыбкой, с
поддельной учтивостью сказал:
- А вот и Настя на наше счастье. Вы, сударыня, смею
заверить неотразимы в своем курортном наряде.
- Вы, Егор Лукич, неисправимый насмешник. Но я вас
прощаю, учитывая ваш возраст.
- Какой возраст, что за чушь, - быстро вмешался Игорь. -
Возраст самый что ни есть, можно сказать, возраст любви.
Лукич вовсе не хотел уязвить Настю, он вообще к
женщинам относился с трогательным почтением и утверждал,
что плохих женщин в мире не бывает, а если и встречаются
порочные, то в их пороках повинны мужчины. Он говорил, что
женщина и природа - это самое прекрасное, что есть на
планете Земля.
Настя осмотрела нас с любопытством и подозрением и
наигранно спросила:
- Ну, о чем вы тут секретничаете?
- О предстоящем концерте с вашем участием, - ответил я
и подумал: "Чисто женская интуиция подсказала ей, о чем мы
сейчас вели разговор. Удивительно".
- А какое мое участие, в чем оно состоит? - с деланной
учтивостью поинтересовалась Настя, щуря круглые глаза.
- Вы будете петь под аккомпанемент вот этих двух
маэстро.
- Так. Значит, я солистка, они музыканты, ну а вы,
господин писатель, в каком амплуа выступаете?
- В амплуа благодарного зрителя. Я буду горячо хлопать
в ладоши и неистово кричать "Браво!"
У Богородского и Ююкина было свое хобби:
музицировать. Лукич хорошо играл на гитаре, Игорь на
балалайке. В дружеских компаниях на даче, особенно в летнее
время, они составляли отменный дуэт: играли и пели, и
естественно, как уж водится, перед этим пили. В путешествие
они прихватили с собой гитару и балалайку, чтоб оживить наш
отдых. Но музыкой мы решили заняться под вечер, на закате
дня. А сейчас, когда солнце стало сильно припекать, хотелось
спрятаться куда-нибудь в тень. И я ушел в каюту. Впереди
предстояли длинные дни безделья. Их надо было как-то
скоротать. С собой я взял две книги, но читать их мне не
хотелось. Я не знал чем себя занять. В "блокноте писателя",
который я с собой захватил, не было пока что ни одной строки,
и откровенно говоря, не предвиделось. Болела душа, и
болезнь эта была связана с общим положением в
444
оккупированной сионистами стране, установивший свою
диктатуру. Часто в пригородных электропоездах я
прислушивался к разговору простых людей о том, что
сотворили "демократы" с некогда великой державой - СССР.
Люди возмущались, роптали, проклинали правительство,
Ельцина, Горбачева. И самое обидное было то, что эти же
нищие, голодные, ограбленные до ниточки голосовали за
Ельцина и на последних выборах президента. Почему? Что это
- затмение разума, зомбизм, необратимая умственная
деградация? Я искал ответа, хотя он лежал на поверхности:
привычка жить чужим умом, доверчивость и детская
наивность, полное подчинение телеящику, отсутствие
элементарного иммунитета к откровенной, циничной лжи.
Однажды в электричке, слушая жалобы пожилой женщины о
том, что даже хлеба не на что купить, я спросил: "А за кого ты
голосовала?" И она так просто, без раскаяния ответила: "Да за
Ельцина. А за кого ж еще". И мне хотелось ей бросить в лицо:
"Ну и подыхай теперь, безмозглое животное!" Я понимаю, что
грубо, что "безмозглое животное" не виновато, что мозги его
вынули ловкие шулера, что ложь их хитроумна, изобретенная в
специальных адских лабораториях, научно-исследовательских
институтах, выверенная на новейших компьютерах, что народ
наш, прежде, чем обобрать и унизить, лишили его главного
иммунитета: чувства достоинства и национальной гордости,
патриотизма, символа веры. Я мысленно искал выход из этого
чудовищного тупика и не находил, утрачивал последнюю
надежду. А без веры, без надежды жизнь становилась
бессмысленной. Мои изобличительные романы и статьи не
доходили до массового читателя, их читали каких-нибудь - в
лучшем случае - сто тысяч человек, главным образом
ветеранов, таких же, как я сам, хорошо понимающих, кто враг,
но совершение бессильных что либо предпринять, чтоб
изменить положение. Я согласился на это турне по Волге в
надежде найти хоть на время душевный покой, но понял, что
все напрасно: никакой теплоход не оградит от душевной боли.
Конечно, там, в мастерской Ююкина, я был удивлен
неожиданной, не присущей его характеру, откровенной
исповеди своего друга Богородского. У нас не было тайн, мы
доверительно относились друг с другом, я был посвящен в его
сердечные дела, хорошо знал и понимал Альбину, не всегда
разделял восторги Егора Лукича, ослепленного большой
любовью, мне со стороны были видны и слабости Альбины, но
я искренне радовался их любви. Изумило меня то, что в
445
мастерской Ююкина Богородский нарушил свое правило и
выпил сверх обычного и произнес свой монолог о любви в
присутствии Игоря и Виталия. Обычно о своих чувствах он
открывался только мне. И вдруг напоказ, на распашку
выставил сокровенное. Значит, припекло. И уход Альбины, ее
нежелание не только плыть вместе с ним по Волге, но и
объясниться, не повлияло на его любовь к ней. Я понимал его
состояние, знал его скрытую сентиментальность, легко
ранимую натуру. Я знал, как много он сделал для Альбины,
для ее детей. Фактически десять лет они жили, как муж и жена,
и дети Альбины знали об их отношениях и занимали сторону
матери. Егор Лукич для них был ближе и желанней родного
отца. Богородский это знал и ценил. Он принадлежал к той
породе людей, которые любят дарить ближним, не требуя ни
благодарности, ни тем более наград. Он хорошо разбирался в
людях и событиях, судил о них трезво и непредвзято и,
насколько я помню, редко ошибался. И люди тянулись к нему,
как тянуться к магниту рассыпанные гвозди. Но вот
удивительно: я заметил, что возле него не было плохих,
неискренних и нечестных людей. Душа его, полная любви и
благоденствия, была всегда открыта для себе подобных.
К полудню воздух нагрелся так, что термометр в тени
показывал плюс двадцать восемь. Многие пассажиры загорали
на палубе. В каюте было душно даже при открытом
иллюминаторе. Богородский, обнаженный по пояс, сидел на
палубе под навесом и своей соломенной шляпой, как веером,
махал на вспотевшие лицо и грудь. Я подошел к нему в тот
момент, когда он разговаривал с каким-то мужчиной,
низкорослым, коренастым. Изборожденное морщинами его
доброе лицо учтиво улыбалось, обнажив белые зубы. Завидя
меня, Богородский призывно помахал мне рукой и лениво
проговорил:
- Проходи, садись. Тут хоть слегка продувает, - И,
обращаясь к своему собеседнику, представил, назвав мое имя.
- А это профессор из Твери. Мой старый поклонник. А я даже
не знал. Вот оказывается...
- Павел Федорович Малинин, - учтиво наклонил голову
профессор и протянул мне руку. На вид ему было за
шестьдесят, седые, довольно поредевшие волосы, серые,
тихие глаза.
- Профессор каких наук? - полюбопытствовал я.
- Историк, - кратко ответил профессор и продолжал: - Мы
с дочерью сели в Твери, плывем до Нижнего. Недавно по
446
телевидению крутили старые советских времен фильмы, и там
вот в главной роли Егор Лукич. Было очень приятно. Вся наша
семья горячие поклонники таланта Егора Лукича. Я помню вас
по МХАТу, Егор Булычев, какой образ! С кем сравнить? Вы,
наверное, последний из могикан. - голос у него глубокий и