Страница 40 из 81
пир лишь верховного военачальника Нуанза Вараша. Тот явился с гордым,
заносчивым видом, как бы обиженный. Без должной почтительности приложился
к стопам царя и поцеловал руку у Мари-Луйс.
А Мари-Луйс тем временем шепнула на ухо Нуанза Варашу:
— Этой ночью я буду ждать тебя. Приходи, если желаешь... Желаешь?..
Верховный военачальник с трудом нашарил, на что бы ему сесть. Все
трое были напряжены и скованны. Только улыбка Мари-Луйс и ее речи
несколько смягчали тягостную атмосферу.
— Нет ли вестей о послах, направленных в Хайасу? — спросил наконец
царь.
— Пока никаких, божественный, — отвечал Нуанза Вараш. — И не думаю,
что послы твои скоро вернутся.
Изрядно выпив, отведав разной снеди, царь стал мягче и приветливей со
своим военачальником.
— Мы ведь с тобой в родстве, Нуанза Вараш. Ты женат на моей сестре, и
это меня радует. Она ежевечерне покорно омывает твои ноги и предана тебе.
И ты, кто сегодня желанный мой гость, обязан уважать сестер своей жены.
Можешь сидеть с ними за одним столом, пить вино, но не вздумай склонять к
прелюбодеянию ни одну из них. Тебе надлежит также обходить стороной моих
жен, нижайше почитать мою возлюбленную Мари-Луйс и глаз не сметь поднять
при встрече с ней, бежать от нее, едва увидишь, если бы она даже сама
попыталась завлечь тебя. И в окно той комнаты, где она обитать будет,
глянуть не вздумай. А преступишь указ мой — не миновать тебе смерти.
— Будь уверен, великий царь, — низко кланяясь, заверил Нуанза
Вараш, — ни при каких обстоятельствах я не оскверню своим взглядом ни
твоих жен, ни твоих возлюб ленных! Никогда!..
Сказал, а в душе, однако, шевельнулась дикая зависть к царю. Он до
сих пор еще ощущал на губах сладость поцелуя Мари-Луйс. Мурсилис отнял у
него эту радость. Но делать нечего, и Нуанза Вараш лишь добавил:
— Я всегда буду предан тебе, великий государь наш, царь-солнце
Мурсилис! Всегда!..
А на уме был шепот Мари-Луйс: «Этой ночью я буду ждать тебя...»
Позвали музыкантов и кутили до ночи. Мурсилису так хотелось, чтобы
послы вернулись ни с чем. Не может он лишиться Мари-Луйс. Ведь это было бы
равносильно тому, что лишиться солнечного света или воздуха.
Пресытившись наконец едою, питьем и весельем, отправились почивать.
Мари-Луйс, вернувшись к себе, сказала Ерес Эпит:
— Дверь не запирай и сама старайся не заснуть.
И ночь расставила в своей тиши искусные силки...
В покоях царя вдруг поднялся невообразимый переполох.
Евнухи схватили в спальне у Мари-Луйс Нуанза Вараша.
Верховный военачальник, бывший еще под сильным действием выпитого
вина, взбушевался.
— Но она сама позвала меня! — кричал он.
Из-за полога широкого ложа выглянула Мари-Луйс:
— Не лги, Нуанза Вараш! У меня в постели сам царь-солнце! А ты,
бессовестный вор, явился сюда, чтобы выкрасть меня у царя!..
И рядом с ней действительно показалась голова Мурсилиса:
— Что за шум? Кто вор? Ловите вора!..
Утром жители Хаттушаша увидели на площади вздернутую на кол
отрубленную голову Нуанза Вараша и очень удивились. А какой-то жрец все
крутился вокруг кола и повторял:
— Гореть в аду твоей душе! Гореть в аду, притеснитель наш Нуанза
Вараш!..
Мари-Луйс, увидев из окна на колу голову верховного военачальника
хеттов, осталась довольна собой.
А Мурсилис тем временем еще досыпал в ее спальне.
Она подошла, склонилась над ним и подумала: «Эту тушу можно было бы
удушить в один миг. Но страна хеттов с его кончиной ведь не умрет? Нет,
бороться надо со всей их силой».
Очнувшись от своей думы, Мари-Луйс вдруг услышала храп и сопение
Мурсилиса, и ее передернуло от чувства омерзения, от ужаса перед всем, что
приходится выносить. Она прошла к Ерес Эпит, прилегла рядом с ней и
спросила:
— О чем думает Наназити?
— Ждет твоего зова, великая царица.
И Мари-Луйс представила себе юного красавца — сына Мурсилиса. С каким
бы удовольствием она увидела отрубленной и его голову. О, только бы
Эпит-Анаит не лишила ее сил и не отняла бы у нее возможности прельщать
этих сластолюбцев.
Наназити красив. Наназити безумствует при виде ее и все шлет и шлет
оскорбления в адрес Каранни и Страны Хайасы.
«Да вложи ты в его руку меч, Эпит-Анаит, и мечом этим да прольет он
свою кровь».
При встрече с Мари-Луйс в глазах Наназити зажигается не просто
страсть, а исступление.
— Ты красива и соблазнительна, царица армян!..
— Тебе-то что с того? — лукаво посмеивается в ответ Мари-Луйс.
— Видала, как укрощают диких телок и спаривают их затем с храмовыми
бычками? — взъярился он. — Вот и тебя скоро так!..
— Дикая телка для вашего быка уже укрощена.
— Я прирежу его и принесу в жертву богине Иштар!
— Убей. Только прежде подумай, кто есть жертва: тот, кого приносят в
жертву, или тот, кто приносит эту жертву?..
Вот такой бывала почти каждая их встреча, каждый разговор-перепалка
на острие ножа, высекающая искры...
Забыть?.. Нет, не забудется.
Здесь, в Хаттушаше, по велению самого Мурсилиса триста
пленников-армян связали всех вместе, и у них на глазах вырезали их детей.
Страшная это была картина; малыши в предсмертных судорогах бились в лужах
крови.
Один из пленников выкрикнул:
— Знай, царь Мурсилис, эту кровь ты не единожды оплатишь! Так и
знай!..
И пленника вмиг изрубили на куски.
Забыть? Нет, не забудется.
* * *
Осень была на исходе.
Каранни спешил вступить в бой с войсками Мурсилиса. Но люди его
совсем выбились из сил, и он разрешил сделать недолгую передышку. На
привал остановились в узкой котловине.
— Дозорные доложили, что приметили вдали над горизонтом облако
пыли, — сказал, подойдя к царевичу, Каш Бихуни.
У Каранни тревожно забилось сердце: кто знает, быть может, Мари-Луйс
удалось бежать из плена?! О боги, хорошо бы, если так!.. И в душе
разлилось такое тепло, такая радость от этой мысли. Как же он,
оказывается, любит свою жену!
А перед глазами вдруг возник омерзительный Мурсилис. Каранни
зажмурился. Видение сменилось. Теперь ему виделась Нуар... Может,
умертвить ее?! Но зачем?.. Перекрыть живительный источник?.. А если жажда
одолеет, чем ее утолить? Жажда ведь всегда подстерегает...
Облако пыли все приближалось и, наконец, как бы осело на дороге.
К царевичу подъехал старший сын Багарата Дола:
— Отец прислал из Арцаха табун лошадей для твоего войска,
божественный! Он надеется, что ты окажешь ему честь, примешь их!
Каранни очнулся от дум, вскочил на коня и помчался туда, где
опустилось облако пыли. Сын Багарата Дола поспешил за ним.
Табун был огромный — три тысячи лошадей. Все кони сбились в небольшой
долине и беспокойно ржали, взрывая землю копытами и сотрясая небеса шумом
и грохотом.
Арцахские конники и рабы при виде царевича пали в приветственном
поклоне на землю, затем вскочили на коней и погнали их в расположение
войска.
Зрелище было неописуемое. Арцахцы во время перегона табуна как умели
демонстрировали свою удаль и воинственность, свое умение держаться в седле
и владеть при этом мечами и дротиками. Все их передвижение казалось бурным
вихрем, неодолимым и страшным. И Каранни был захвачен стихией. Обнажив
меч, он тоже несся, словно бы видя перед собою врага. «Именно так,
вихревым натиском этих конников, мы растопчем войска Мурсилиса».
Когда наконец кони домчали до лагеря и все вокруг чуть улеглось,
угомонилось, Каранни отдал приказ щедро одарить арцахских конников и дать
свободу пригнавшим табун рабам.