Юрка

– Какой проступок, спрашиваешь ты? Я могу пояснить: кошелек Эммы Романовны нашелся!

Юрка вздрогнул. Он не понимал, при чем тут кошелек, и ему показалось, что попросту Ихтиаров ошибся, назвав кошельком тот злосчастный мешок.

«Мешок, может быть?» – чуть не сорвалось с губ, но Юрка удержался, вспомнив, что мешок-то и искать было нечего, так как он положил его на место. Но что же тогда? И недоброе опасение, предчувствие чего-то скверного охватило его, дохну́ло, как от грозовой тучи, тяжелым холодом.

Уже одного сурового тона Ихтиарова было достаточно, чтобы привести его в трепет, а тут, кроме того, примешивалось что-то большее, непонятное пока, но угрожающее, и Юрка дрожал от волнения. Александр Львович испытующе взглянул на Юрку, и все сомнения его относительно виновности мальчика – в эту минуту, по крайней мере, – исчезли.

– Кошелек Эммы Романовны нашелся, – повторил он, – и тебе лучше знать, где именно. Я не ожидал от тебя… Я… – тут голос Ихтиарова дрогнул, – я так любил тебя. Теперь же пеняй на себя… Я не могу питать даже простой привязанности к обманщику и… вору.

Точно молния пронеслась в мозгу Юрки и наполнила ярким светом все темное, непонятное. Кошелек… вор… Где-то найден… Его обвиняют…

Юрка не совсем еще уразумел, в чем дело, но понял только одно: его называют вором. Он – вор! Точно тяжелой дубиной ударили его по голове, и от удара все перепуталось, перемешалось в ней. Горло перехватило вдруг чем-то сухим, точно шерстяной тряпкой… Честная душа Юрки не могла вынести этого неожиданно свалившегося на него обвинения. Он стоял бледный, растерянный и, глядя широко открытыми глазами на Ихтиарова, шептал побелевшими губами, но так тихо, что трудно было разобрать шепот:

– Это неправда…

Это продолжалось всего минуту. Потом в голове зашумело, что-то мутное поползло перед глазами, заслоняя туманом и кабинет, и Ихтиарова, сидевшего за столом. Стены заколебались… В груди перехватило дыхание, и Юрка с хриплым криком упал на ковер. Слишком сильно было потрясение, и мальчик не мог выдержать…

Очнулся он в своей комнате. Паша стояла возле него и мочила ему лицо мокрым полотенцем. Лишь только Юрка открыл глаза, она отошла от кровати и поспешно покинула комнату. Послышался щелк, будто дверь заперли на ключ.

Юрка с недоумением посмотрел кругом. Потом вспомнил вдруг разговор с Ихтиаровым и в испуге вскочил с кровати.

Сперва все ему показалось страшным, тяжелым сном, и он даже вздохнул с облегчением. Но потом память со всеми подробностями восстановила происшествие, и Юрка не помня себя кинулся к дверям.

Двери оказались закрытыми на ключ. Остатки смутной надежды покинули мальчика: не было сомнения, что его на самом деле почему-то считают вором.

Пошатнувшись от внезапной слабости, вдруг охватившей его, Юрка прислонился к стене возле дверей.

Он – вор… Это казалось страшным, чудовищным. Откуда это? Почему? При чем тут какой-то кошелек? Ему ведь ничего не объяснили даже, а просто отнесли сюда, точно и на самом деле он виноват в чем-то и говорить с ним не приходится. Отнесли и заперли, точно в тюрьму посадили… как вора…

Юрка не мог прийти в себя. Ему захотелось плакать, но слезы не лились, а только стояло что-то сухое и горькое в горле, давило грудь. Было так тяжело, так горько на душе…

Он не чувствовал за собой особенной вины и не мог понять, почему стряслась беда. Было так странно, непонятно и до горечи обидно: его просто назвали вором и не желают знать, – его, который в былые дни бродяжничества скорее бы умер с голода, чем прикоснулся к чему-нибудь чужому. И вдруг теперь… Неужели из-за мешка? Но ведь это же несправедливо! Разве воровство – взять мешок и положить его потом снова на место?

Ужас охватывал душу, и в то же время она содрогалась от оскорбления. Было так мучительно больно вспомнить, что незаслуженно обидел любимый человек. Не хотелось верить этому.

«Не может быть… Они ошиблись», – думалось, хотя в то же время какое-то тяжелое чувство говорило, что это не ошибка, что это сделано нарочно. Но только что? Как и кем?

Неужели ничего не скажут, ничего не объяснят? Не может быть! Тут какая-то ошибка, и она объяснится. Нужно выяснить ее!

И не помня себя мальчик кинулся к двери.

– Отоприте! – крикнул он таким диким голосом, что самому стало жутко.

Никто не откликнулся. Отчаяние начало овладевать Юркой.

– Отоприте! – снова крикнул он и принялся яростно бить в дверь кулаками. Потом прислушался: ничего, только издали глухо доносились чьи-то возгласы. Он разобрал в них голос кухарки.

Он опять принялся стучать в дверь, и снова безуспешно: во всем доме не было ни одной души, которая пришла бы к нему на помощь. Все отвернулись от него. Совсем обессилев, бедный мальчик дотащился до кушетки и упал на нее.

Вспомнилось, как некоторое время тому назад он лежал на этой же кушетке и тоже в горе. Вспомнилось… И мучительно сжалось сердце: теперь было ясно, что к нему не придут утешать. Что-то ужасное, чего он не понимал, отняло от него любовь и ласку дорогих людей.

Тяжелее и горче становился клубок в горле… Прерывалось дыхание от горя, давившего грудь. Наконец брызнули слезы…

Юрка плакал второй раз в жизни, и притом в такой небольшой промежуток времени!

В коридоре раздались шаги. Юрка постарался успокоиться и, отерев слезы, повернулся лицом к стене. Почему-то усиленно забилось сердце.

«Верно, узнали всё!» – пронеслась в голове радостная мысль.

Кто-то вошел в комнату. Юрка зажмурился: он по шагам узнал Ихтиарова. Сердце сжималось то тоской, то смутной надеждой.

– Ты спишь, Жорж? – холодно осведомился голос Александра Львовича – и сразу рухнули все надежды: холодом уныния повеяло на душу.

– Нет, – дрогнувшим голосом ответил Юрка, поднимаясь с кушетки.

Александр Львович опустился на стул возле стола и несколько секунд молча смотрел на мальчика. Он все время думал о случившемся, и его убеждение в виновности Юрки не поколебалось. Теперь он решил попытаться добиться признания. Собственно говоря, во всем случившемся Ихтиарова больше всего мучило запирательство мальчика. Он охотно бы простил его, если бы тот сознался в проступке и раскаялся. К тому же деньги, если взяты, то не для себя, а, по всей видимости, для тетки, разжалобившей его, а быть может, и запугавшей чем-либо. И Александру Львовичу было бы вполне достаточно чистосердечного признания мальчика, чтобы простить его. Он постарался бы забыть о случае, и только. Но теперь получилось другое. Юрка в его глазах становился лжецом, и Ихтиаров предполагал принять по отношению к нему самые крайние меры, если мальчик будет упорствовать и стараться извернуться.

– Ты мне до сих пор ничего не сказал, Жоржик, – барабаня по столу пальцами, начал он. – Может быть, ты теперь одумался и будешь откровеннее?

Юрка задрожал: тот же суровый и холодный тон, что и раньше. Что он мог ответить?

– Мне бы хотелось знать, – продолжал Ихтиаров, – зачем тебе понадобились деньги, и притом так много сразу? Что заставило тебя взять их?

– Но… но… я не брал никаких денег, – с трудом выговорил мальчик.

Ихтиаров с изумлением поглядел на Юрку: ему не приходилось сталкиваться с таким «упорным запирательством», каким ему казалось все поведение мальчика. Юрка все ниже падал в его глазах.

– Ты не брал кошелька Эммы Романовны? – холодно, почти с пренебрежением в тоне сказал он.

– Какого кошелька? – вырвалось у Юрки, и он не без страха взглянул на Ихтиарова, снова вспомнив купальный мешок немки.

Это не ускользнуло от Ихтиарова. И Александр Львович решил положить конец сцене.

– Того, который был найден под тюфяком твоей кровати! – резко заявил он.

– Моей?!

Если бы кто-нибудь незаметно подкрался сзади и изо всей силы ударил Юрку чем-нибудь тяжелым, он не был бы поражен больше, чем этими словами. Он пошатнулся даже, потому что у него помутилось в глазах от этой вести.

– Но это неправда… – весь холодея, прошептал мальчик.