Юрка

– Жоржик? – повторил он. – Вы шутите!

Какая-то нервная, растерянная улыбка скривила его губы.

– Нет, к сожалению, это правда. Я нашла кошелек под его тюфяком. Кроме того, его видели выходившим из моей комнаты. Видела Паша…

Ихтиаров слова не мог вымолвить. Удар пришелся в самое сердце.

– Но неужели… неужели… – шептал он только. – Может ли это быть?

И губы его дрожали от волнения.

Эмма Романовна почувствовала сожаление к нему. На секунду она даже подумала, что лучше было бы скрыть происшествие от Ихтиарова.

– Вы слишком полюбили его, – участливо сказала она, стараясь ободрить Александра Львовича, – слишком опрометчиво привязались к мальчику. Как ни говорите, а улица не может хорошо воспитать ребенка и первый закал не так-то скоро отходит…

Ихтиаров ничего не ответил. В словах Эммы Романовны была доля правды. По-видимому, она оказалась дальновиднее самого Александра Львовича и студента, когда возражала против водворения Юрки в их семью. Это задевало самолюбие Ихтиарова, и он постарался подавить волнение.

– Успокойтесь, – продолжала немка. – Ведь ошибка поправима. Не думаю, чтобы его общество могло повлиять скверно на Сашу. Ведь дети редко бывали одни…

– Да… Саша, говорите вы, – точно от сна очнулся Ихтиаров.

Он поднялся и стал ходить по комнате. Происшествие так ошарашило его, что мысли не успели еще освоиться с ним и путались. Теперь они начинали проясняться, и Ихтиаровым овладело сильнейшее недоумение.

– Но погодите, Эмма Романовна, – остановившись перед немкой и изумленно глядя на нее, сказал он, – зачем Жоржику понадобились деньги?

Немка плечами пожала.

– Этого я не могу понять. А впрочем, мне кажется, что здесь во многом виновата эта женщина… тетка его… Помните, как расстроила она его своим посещением?.. Кто их знает, о чем они говорили?.. Может быть, она его подучила воровать для нее… Мне так кажется.

Ихтиаров тоже вспомнил этот случай. Было это несколько дней тому назад. Аксинья приехала навестить родственника. Юрка встретил ее довольно холодно, а когда она уехала, весь день ходил взволнованный и подавленный, сторонясь даже Саши. Тогда никто не обратил на это особенного внимания, но теперь и Ихтиарову показалось подозрительным это посещение.

Он ничего не сказал, но в душе был склонен согласиться с Эммой Романовной.

– Но вы еще не рассказали мне ничего, Эмма Романовна, – наконец спохватился он. – Каким образом вам пришла в голову мысль обыскать комнату Жоржика?

– Да урывками я вам все уже сказала. По вашему совету я отправилась допросить прислугу и, конечно, произвела на кухне переполох. И Фёкла, и Паша перепугались, начали клясться и божиться, что не видели кошелька. Потом Паша сказала, что видела сегодня утром Жоржа выходившим из моей комнаты, а ведь входить в нее без спроса мальчикам вами же строго воспрещено. Ну, разумеется, всего этого было достаточно, тем более, что я всегда относилась недоверчиво к Жоржику. Я и сама столкнулась с ним, а когда Паша сказала, то я сразу же решила отправиться в его комнату… И вот, как видите… Кошелек был засунут под тюфяк, так что я не сразу нашла его.

Эмма Романовна перевела дух и поправила пенсне.

Ихтиаров слушал ее в глубокой задумчивости, и складка скорби искривила его губы.

«Оплошали мы как будто с Виктором Петровичем», – подумал он.

Он снова сел в кресло, и минут пять в комнате царило тяжелое молчание. Слышался в тишине перебой карманных часов, да большая муха жужжала где-то в углу.

Александр Львович думал о том, что ему делать. Юрку он слишком сильно любил, чтобы быть хладнокровным. Он чувствовал себя беспомощным, одиноким. Ему недоставало хорошего совета, и он знал, что от немки не получить его: очень уж холодна она по отношению к мальчику. Вот если бы Виктор Петрович… Но студент дня два тому назад уехал, вызванный телеграммой к больной старухе матери.

«Во всяком случае, нужно произвести обстоятельное расследование, чтобы доподлинно убедиться в виновности мальчика», – решил Ихтиаров и, обратившись к Эмме Романовне, сказал холодно:

– Распорядитесь, Эмма Романовна, прислать ко мне Жоржика.

В то время, когда в кабинете разыгрывалась история, в укромном уголке сада шла преоживленная забава.

Два индейца, вооруженные луками и томагавками, осаждали «вигвам бледнолицых» – скромную беседку, обросшую со всех сторон густыми побегами дикого винограда, уже поблекшего местами. Единственным защитником вигвама был старый Аким, добродушно покуривавший трубку.

«Старый охотник» курил и притворялся, что не замечает военных хитростей, с которыми индейцы приступили к осаде.

Вся защита вигвама ограничивалась тем, что «старый охотник» сидел в его дверях на пороге, курил и притворялся, что не замечает военных хитростей, с которыми индейцы приступили к осаде.

Две охапки сена, на долю которых пришлось изображать два «живых» куста, медленно приближались с двух сторон к беседке, а за ними ползли и коварные индейцы, держа наготове деревянные томагавки.

Временами при неловком движении «индейца» из-за сена высовывалась нога в чулке или кусок синего рукава, а то даже выглядывала веселая, перепачканная песком и пылью рожица, и пара глаз светилась живым огоньком, не имевшим ничего общего со свирепым взглядом индейцев… Иногда уж и совсем невоинственный смешок выпрыгивал вдруг, точно веселая струйка из-под камней… Но все это не мешало вигваму быть в страшной опасности, и его беспечному защитнику грозили пытки у «столба смерти».

«Кусты» придвигаются… Вот они совсем близко, и сердца индейцев замерли в предвкушении победы.

– Ки-уи-вуи! О-ла-ли! О-ла-ла!

Два звонких воинственных клича – и свирепые индейцы кинулись на несчастного старика, без боя сдавшегося в плен.

– Ну, Аким, – недовольно протянул один из них, – ты должен защищаться, а так что ж.

– Увольте, сердешные, я и то, вишь, сидел, – с тупым равнодушием к своей судьбе отозвался пленник.

Приход подкрепления к белым в лице Эммы Романовны положил конец ужасам войны.

– Жоржик! – окликнула она одного из «вождей», – тебя Александр Львович зовет.

И, забрав в плен мальчика, удалилась. Следом за первым «вождем» побежал и второй. Поле битвы опустело, и «старый охотник» остался один на пороге своего вигвама.

С раскрасневшимся лицом и блестящими глазами, чуть запыхавшись, вбежал Юрка в кабинет к Ихтиарову.

– Я вам нужен? – беззаботно улыбаясь, спросил он; но едва взгляд его встретился со взглядом Ихтиарова, как улыбка сошла с лица. Какое-то беспокойство овладело им.

– Да, мне нужно поговорить с тобой, Жоржик, – сказал Александр Львович, пристально глядя в лицо мальчика. Как во взгляде, так и в тоне, которым он сказал это, было что-то особенное, холодное и суровое, отчего Юрка почувствовал вдруг непонятный трепет.

– Должен тебе сказать, что поступок твой обнаружен, – не сводя глаз с лица Юрки, сразу же заявил Ихтиаров. – Об этом-то я и хочу поговорить с тобой.

Юрка вытаращил глаза. Он ничего не понимал, но тон Ихтиарова не предвещал ничего хорошего, и щеки мальчика слегка побледнели.

– Какой поступок? – дрогнувшим голосом спросил он.

И вдруг вспомнил, что утром им действительно была совершена провинность. Он заглядывал в комнату Эммы Романовны, потому что понадобился ее купальный мешок, которому надлежало сыграть роль охотничьей сумки при игре в индейцев… Но мешок был очень скоро положен на место, так как Аким сделал прекрасные сумки из старого га мака.

«Неужели узнали? – со страхом подумал Юрка. – Но ведь никто не видел…» – поспешил он успокоить себя; однако тревога не покинула его, наоборот, она усиливалась под строгим проницательным взглядом Ихтиарова.

Александр Львович внимательно следил за тем, какое впечатление произвели на Юрку его слова. От него не укрылись тревога, проскользнувшая во взоре мальчика, дрожь в голосе, не скрылась бледность, проступившая на его лице. Все это говорило не в пользу Юрки…