Страница 28 из 54
В это время под окном, на огороде, дали пулеметную очередь.
Пикулев исчез в суматохе, среди стрельбы, вспышек ракет, отсветов пожаров.
— Кто стрелял? — закричал Синица.
Через несколько минут появляется огромный, обвешанный пулеметными лентами боец, а за ним маленький, щуплый ведет за собой на колесиках пулемет «максим».
— Товарищ начальник, — доложил обвешанный лентами, — двадцать третьего стрелкового пулеметный расчет.
— Блуждающий? — спросил Синица.
— Блуждающий, блуждающий, — отвечали оба сразу. — Богато постреляли, пока блуждали.
На шляху горела и взрывалась машина.
— Кокнули! — с удовольствием сказал тот, кто тащил за собой пулемет.
Залаяла собака. Нет, это не был приветливый голосистый лай деревенской дворняги, когда стоит только взвизгнуть одному псу на околице, как забрешут по всей деревне, начнут выскакивать на улицы любопытные Милки и Тришки: «Кто идет? Где идет?», как пойдет по всей степи дальний, радующий путника лай. Это был злой лай овчарки, и вслед за ним закричали в темноту: «Вер?» А потом на всякий случай: «Хальт!» А овчарка за ним: «Хайль! Хайль!» Временами казалось, овчарка кричала человеческим голосом, а солдат лаял, — они все время менялись.
— Повой, повой, — сказал Синица, — еще не так завоешь!
Ночь быстро идет к рассвету.
Из-за больших темных скирд, из черного леса подсолнечника, из кюветов справа и слева выходят группами и в одиночку вооруженные и невооруженные, здоровые и раненые, женщины и подростки, и слышится то бодрое и громкое, то тихое и робкое, уверенное и неуверенное:
— Товарищ батальонный комиссар, разрешите присоединиться!
— На прорыв, товарищ батальонный комиссар?
— Разрешите в строй, товарищ батальонный комиссар!
Совсем рядом залаяли дворовые собаки, близко и сильно запахло печеным хлебом. Домов вокруг не было. Из земли летели искры. Местные жители ушли в землю — она стала их жилищем.
Подошел парень с выбившимся из-под шапки чубом. У него была винтовка и граната у пояса.
— Партизанский отряд «Смерть немецкому фашизму», — доложил он.
— Где отряд?
— Я — отряд.
В эту минуту и он, и мы еще не знали, что пройдет немного времени и будет этот отряд — с командиром, комиссаром, начальником штаба, эскадроном разведки, хозяйственным взводом, автоматчиками, подрывниками, бронебойщиками, с полковой пушкой, складами боепитания, агентурной связью в селах и городах, с лесным аэродромом и двухсторонней радиосвязью с Большой землей.
Тихо, темной колышущейся массой подходит колонна, слышен только хруст несжатой ржи под ногами. И вдали падают звезды. Или это трассирующие пули?
В темноте поодаль, на шоссе, зажглись два огненных глаза, и снова зарычали «хорьхи», «татры», снова пошли длинные черные, похожие на катафалки машины с солдатами, сидящими друг другу в затылок.
Никто из них не обратил внимания на Яготинское поле. Что им в нем? Те же темные скирды, черные трубы сожженного села.
Налетевший сильный ветер с жестяным шумом прошел в зарослях кукурузы; выхваченная ветром из облаков луна осветила на мгновение все кругом. Ветер, качая из стороны в сторону, гнет и не согнет упрямый высокий подсолнух. У чудом уцелевшего плетня стоял высокий костистый старик с обветренным лицом, без шапки. Он указал бойцам на вражеские колонны и заключил:
— Вы уж, ребята, соберите силу да сразу и дайте ему!
Часть третья
В отряде
Мы шли к фронту, как рабочие на завод, крестьяне — в поле на молотильный ток; шли сквозь самую гущу тылов наступающего вражеского фронта и, громя отставшие обозы, истребляя охрану дорог, сжигая за собой мосты и связь, держали курс на близкую канонаду.
Словно на маяк, шли на неутихающую канонаду и, улыбаясь, говорили: «Юго-Западный!» Но это еще не был Юго-Западный. Это были тысячи битв, блуждающих боев, эпицентр которых был всюду, где находился хоть один красноармеец, политрук, командир или просто вооруженный советский человек. Молниеносные бои с постоянно меняющимися полюсами напряжения, которые поддерживали друг друга, переходили один в другой, продолжались до последнего патрона и представляли собой одно огромное, развернувшееся на сотни верст от Киева до Харькова народное сражение с чужеземной армией.
Сквозь кровоточащие немецкие боевые порядки мы шли к фронту.
1. Первая разведка
1 октября…
Я вышел рано. Был тот час, когда все спит, в лесу не шевельнется лист, не дрогнет травка, только в небе два маленьких облачка, неподвижно, как часовые, стоявшие над лесом, двинулись куда-то и поплыли над вершинами деревьев, словно и их послали по заданию. Из-за деревьев выступали часовые: «Кто идет?»
У меня было чувство, что я уже не принадлежу самому себе и, какие бы ни были мои желания, мысли, надежды, это не имеет никакого значения, а поэтому лучше не думать, не желать, не вспоминать, не строить планы, а все силы жизни сосредоточить на порученном деле, стараясь сделать его честно, чтобы прямо и открыто смотреть в глаза своим товарищам.
Мне предстояло выйти к Хоролу и разведать, охраняют ли немцы мост через эту реку. Мы везли раненых на подводах, и батальонный комиссар не хотел бросать транспорта.
«Кто идет?» — спрашивали часовые, и скоро мне стало казаться, что это не люди, а сами деревья, преграждая путь ветвями, спрашивают: «Кто идет?»
На опушке леса окрик раздался почему-то из земли: это был последний часовой. Он стоял в окопчике, прикрытом ветвями, и похож был на лесного гнома.
Мне показалось, что он долго провожал меня взглядом и думал и чувствовал то же, что и я.
Теперь я был один. Тихие, светлые, заколдованные лунные поля лежали вокруг, разросшаяся свекловичная ботва светилась холодным изумрудным светом, — и такое чувство, будто вступил на необитаемую планету. Отошедшие от лесных вершин два облачка плыли в громадном небе над степью, они шли рядом и похожи были на небесный патруль.
То и дело появляются одинокие, завернутые в лунный саван осокори, и кажется, они все время перебегают с места на место и следят за тобой.
Что бы там ни рассказывали и ни писали потом, а вот когда идешь так, в первый раз, все-таки страшновато и неуютно. Кусты и одинокие камни кажутся притаившимися часовыми; клочья тумана над лощиной — ползущими в балахонах по-пластунски разведчиками; случайный крик ночной птицы — сигналом; и каждое мгновение так и кажется, вспыхнет стена огня.
«Неужели, — думал я, — так страшно и таинственно-пустынно всегда, каждую ночь, или это только сегодня, потому что я в разведке?»
Я все время сверялся с компасом, и все время мне казалось, что я иду неправильно и Кривая балка, к которой я должен выйти, совсем в другой стороне. И был очень удивлен, когда неожиданно вышел к ветряной мельнице, за которой начиналась лощина, называемая местными жителями «Кривой балкой».
Я спустился в лощину; стало холоднее, где-то рядом в зарослях звенел и шуршал галькой ручей, но вот он забурлил, заклокотал, казалось, хочет о чем-то поведать и злится, что я не понимаю его. Я остановился, чтобы послушать, и в это время наверху, в кустах, над самой головой что-то зашипело, и колдовской свет озарил как бы застигнутую врасплох, заросшую лозняком лощину и высокие, с недоумением глядящие в лощину тополя. Все явилось с такой резкостью и четкостью, словно ножом была вырезана каждая веточка, каждый лист в отдельности; они трепетали и жили странной, непонятной жизнью и в эту секунду чего-то ожидали от тебя.
До этого ракеты я видел только издали; они как свечи вставали над дальним грустным полем и искали кого-то. Если я и попадал в ее мертвый свет, то всегда вместе с товарищами, она была для всех. Эта же ракета была моя, и режущий свет ее пронизывал меня всего. Казалось, я лежу на земле прозрачный, как стекло. В это мгновение нет никаких чувств и мыслей, будто бы ты и действительно кусок стекла.