Страница 27 из 54
Так это было или не так, но всем хотелось верить, что это было именно так, и каждый, сам того не замечая, прибавлял еще немного от себя, раскрашивая рассказ безумной храбростью, смелостью и удивительной находчивостью батальонного комиссара, на котором сосредоточились теперь все наши надежды пробиться к фронту.
— Мы вырвались из одного кольца, — тихо сказал батальонный, — впереди другое кольцо, а за ним третье кольцо. Он будет кольцевать нас на всем пути, чтобы задушить нас, придавить нашу волю, растоптать нашу веру. Понятно?
— Понятно! — ответили из толпы.
— Так вот, — голос, неумолимый, зазвучал командой, — идти и бить его! Не защищаться, а нападать! Где бой — там мы! Товарищи коммунисты и комсомольцы, — голос зазвучал торжественно, — помните свой долг!..
Взгляд его случайно падает на меня.
— Вас я видел на переправе?
— Был.
Стоим в стороне друг против друга.
— Значит, учился в Киевском университете? — задумчиво сказал батальонный. — Тихвина знаешь?
Оказывается, Тихвина я не знал. И тогда он неожиданно, как бы мимоходом, но поглядев в упор, спросил:
— А скажи, на какой улице университет?
— Университет на Короленко, — сказал я.
— А исторический на каком этаже?
— Второй этаж, налево от главного входа.
— А кто ректор?
Я ответил.
— Проверочка, — улыбнулся он.
— Понимаю, — сказал я.
Он вынул из планшетки и развернул карту.
— Читать умеешь?
Я кивнул.
— Это что такое? — указал он на мелкую пунктирную штриховку.
— Болото.
— А это?
— Лес.
— Покажи шоссейную и проселочную.
Я показал.
— Становись впереди! — приказал он.
— Василько! — позвал я.
— Тут Василько!
Какая-то чудесная, почти детская преданность в нем.
И так по-человечески приятно ему, взглянув своими большими серо-голубыми удивленными глазами, угадать твою еще не высказанную ни приказом, ни просьбой мысль, на зов «Василько!» громко, бодро, с готовностью ответить: «Тут Василько!»
— И я с вами, — сказал Синица, становясь в первый ряд колонны.
Дует ночной полевой ветер. Пахнет ковылем и бензином. Идем без дорог, по азимуту, темными, молчаливыми полями. Грустно шуршит осыпающееся зерно.
Из темноты появляются деревья, дома. Как странна в свете звезд эта подымающаяся в гору, мертвая, точно из окаменевшего сказочного царства, сельская улица! Не скрипнут ворота, не хлопнет дверь, не пройдет человек. Только запах сена, кизяка говорит, что мы в живом селе. Где-то далеко, в другом селе, лает собака.
Вокруг светятся белые стволы деревьев, пахнет яблоками, и во время ветра слышно, как по всему огромному колхозному саду глухо падают плоды. Открываются пустынные бахчи с шалашами сторожей и стоящими в разных местах длинными темными фигурами с распростертыми руками — чучела молча пропускают колонну.
Выходим на пустынный шлях. Как зловеще гудят провода!
— Василько!
— Тут Василько! — у него в руках уже веревка.
Колонна идет вперед, в осенней тишине полей звучно разносится: «Хлопцы! Раз-два, взяли!» — и звон разбитых изоляторов, свист проводов, ропот по всей линии и наконец голос Василько: «Добре!»
С неба прилетает гул, звезды, будто надоело им стоять миллионолетия на одном месте, сорвавшись, летят куда-то с безумной скоростью.
Полундра!
Из оврага появляются матросы в бескозырках и железных касках, обвешанные оружием и гранатами.
Ты видел их на Днепре, у дарницких мостов, в последний день Киева.
«Вставай, проклятьем заклейменный…» — пели матросы на палубе тонущей канонерской лодки. Казалось, уходит под воду Днепра их жизнь, их молодость, их мечты и надежды. Чем глубже садился в воду корабль, тем стройнее и сильнее пели матросы. Не песня ли спасла их и заставила плыть к берегу с поднятыми над головой карабинами?
Матросы вливаются в общую колонну, и тотчас же один из них в темном, грозно молчаливом строю потихоньку запевает:
Ночью в степи как в море.
— Держись звезды Вега! — говорит кто-то.
Прискакал разведчик.
— Товарищ батальонный комиссар, по шоссе на подходе немецкий обоз.
— У нас еды хватит! — поспешно перебил разведчика интендант с длинными баками.
— У нас-то хватит, — возразил комиссар, — надо, чтобы у него не хватило. Грана-а-тометчики!..
Всплески красного огня осветили вершины деревьев, разрывы гранат и трескотня автоматов смешались с криками «ура», топотом бегущих людей, тарахтеньем подвод.
Вскоре на огромной, загруженной ящиками немецкой фуре приезжает Синица.
— Шикуем!
— Предупреждаю: консервы могут быть отравлены! — закричал неизвестно откуда появившийся интендант.
— Отравлены, отравлены! — с готовностью откликнулись из темноты.
— Дядьков уже баночку навернул, — выдал его кто-то из товарищей.
— Есть позывы, Дядьков? — спросил интендант.
— Есть, есть, — отвечал Дядьков, — еще на одну баночку!
Ракеты на шатающихся стеблях повисли в ряд над горизонтом и долго не гаснут, и в их бледном, холодном свете видна прекрасная печальная земля.
Проходим аэродром. С первого взгляда обычное, ровное, ничем не отличаемое поле. Но, обойдя глубокие воронки, попадаем на стартовую дорожку, видим вешки, еще сохранившиеся флажки. Пахнет горючим и терпкими маслами, еще присутствует в поле воинский, смелый, веселый дух летчиков.
И удивительное чувство охватывает всех: кажется, что только на мгновение потушили свет, — вот вспыхнут маяки, зажгутся красные и зеленые сигнальные огни, прожекторы подымут в небо световые столбы, и откуда-то из-за дремучих туч загудят огромные, многомоторные «АНТ»…
— Товарищ батальонный комиссар! — доложил появившийся будто из-под земли политрук, за спиной которого стояли люди в комбинезонах, с винтовками, в синих авиационных пилотках. — Разрешите команде БАО в строй?
Становись!
— До побачення, Яготин! — громко сказали во тьме.
— БАО! Що це таке? — спросил Василько.
— А це таке, — ответил насмешливый голос, — це бензин, запчасти, какао в термосах, шоколад «Кола». Ты улетел, а БАО на земле беспокоится; ты прилетел, ушел, а БАО только начинай!
Вдали — горящее село, тоскливое ржанье бегущих в поля без всадников коней. С Синицей подошли к околице.
Посреди крайней хаты стоял человек и молча быстро переодевался, пожар бросал на рубаху и кальсоны розовые отсветы, и казалось, он тоже горит.
Это был Пикулев.
Скинув защитную гимнастерку, шелковую рубашку, он схватил у дядьки сатиновую косоворотку, узенький ремешок и заплатанный пиджак: «Давай! Давай!», все это быстро напялил на себя, но все еще чего-то не хватало для полного оформления; но когда нахлобучил засаленный картузик — блином, сразу приобрел законченность и со своим дородным лицом стал похож на деревенского мироеда.
Только вторая, нижняя половина его в диагоналевых галифе и хромовых сапожках резко контрастировала теперь с его мироедским торсом и лицом. Это заметил и дядька.
— А ноги у тебя еще партейные, — сказал он не без умысла заполучить и хромовые сапожки.
Пикулев с ужасом посмотрел на свои ноги, но ему жаль было расставаться со своими бриджами и «бутылочками», и это пересилило в нем даже страх.
— Не, — сказал он. — Не можу.
Он потребовал от дядьки кацавейку, как на базаре, тыча ему под нос свою коверкотовую гимнастерку: «Первый сорт!»
Он не удивился, увидев нас. Он решил, что мы тоже пришли за кацавейками.
— Все пропало! — сообщил он шепотом, доверительно. Обиженное лицо его с вытянутыми дудочкой губами печально смотрело на нас.
— Переодеваешься?
— Переодегаються, — сказал дядька.
— А что? — удивился Пикулев.
— Ты амплитуда! — сказал Синица.