Страница 54 из 54
У маленького серого перрона, так же как там, далеко, на станции Киев-пассажирский, стоял бронепоезд. Нет, не из углярок, а настоящий, военный, зелено-блиндированный, с орудиями на бронеплощадках, и у зеленого паровоза стоял… длинновязый Степан Дацюк, только теперь он был не в кожанке и кожаном картузе, а в длинной кавалерийской шинели со шпалами на черных петлицах и военной шапке-ушанке.
— А начподора? — спросил я.
Дацюк печально поник головой.
— Под Яготином…
— А Поппель?
— Под Диканькой…
— А Маркушенко?
— Там же…
И кого я ни называл, он отвечал: «Нема…»
— Да, — вдруг сказал Дацюк, — а тебе, хлопче, письмо.
Я читаю письмо прямо на перроне, и мне хватает его на одно дыханье. Я хочу сделать еще один вздох, а там уже стоит «Преданная тебе Леля» и точка. Жду — не раскроется ли эта точка и не увижу ли ее. А мимо гудят машины, большие, трехтонные, с клетками, в которых возят авиационные бомбы.
…Как же ты нашла меня в этом вихре, в этом шквале? Хорошая и милая моя, ты пишешь, что живешь теперь в Высоком поселке. Отчего он так называется? Что — очень высоко? Видишь ли ты меня со своего Высокого поселка?
— Вернешься к Пуническим войнам или с нами? — спросил Дацюк.
— С вами!
— Соломонов! Выдай, что положено! — приказал Дацюк.
Толстенький, аккуратненький и такой же, как в Киеве, краснощекий Соломонов взял меня под руку.
— Одену тебя, как командующего, — пообещал он.
Теперь он уже не варьирует. Он строго проводит пальцем по титульному списку и выдает гимнастерку, грубые солдатские диагоналевые штаны, кожаный ремень, сапоги, теплые байковые портянки, варежки, звездочку… И каждый раз аккуратно, жирно, значительно ставит птичку и некоторое время авторски любуется этой птичкой.
— Махорки, я думаю, не надо?
— Надо, — сказал я.
Соломонов поднял голову и разочарованно посмотрел на меня.
— Надо так надо, — пробормотал он. А я хотел подменить карамелью.
— Давай махорку! — сказал я.
В гарнизонной бане горячий, душный, лесной запах березовых веников, кипятком обваренного дерева и чего-то еще очень хорошего, давнего, мирного. Кто-то на верхней полке громогласно, с наслаждением вздыхал:
— Наддай, Флягин! Ох, Флягин! Душа с тебя вон, Флягин! — И наконец распаренно, добродушно, освобожденно: — Все вы Флягины!
Какой свежий богатырский дух исходит от новой солдатской рубахи, от новой шинели! Как прекрасно блестит звездочка на пушистой цигейковой шапке!
Силой и надеждой переполняется сердце, когда, выйдя на мост, слышу грубый, кованый стук своих новых солдатских сапог.
Был яркий зимний солнечный день. Капало с крыш. С криком летали у домов галки.
Навстречу шли войска. Широким вольным шагом двигался строй автоматчиков в белых полушубках с новенькими желтыми автоматами.
— Смотри! Смотри! — кричал ка улице мальчик, подняв счастливое лицо к небу, по которому низко плыли на бомбежку краснозвездные «ИЛы». — Тройка! Еще одна тройка! Пятерка!..
Но в это время и гуденье самолетов и шум улицы были заглушены совершенно неслыханным, похожим на землетрясение грохотом. Заняв собой в ширину всю улицу, выставив плывущие поверх крыш домиков длинные стволы, окруженные мальчишками, один за другим, сотрясая мостовую гусеницами, проходили танки «КВ», в открытых люках которых стояли молодые танкисты в пробковых шлемах.
В рупор на всю улицу кричало радио. Передавали лекцию о жизни вселенной:
«…Вселенная в целом не имеет ни конца, ни границ ни в пространстве, ни во времени. Она существовала всегда и будет существовать вечно…»
И в этот момент было такое ощущение, что это говорят про меня, про мою страну.