Полужизни

– Я не говорила Сесили, – отвечает Мэри. – Я вообще никому не говорила.

– Почему родители Марты продолжают снимать Гарстед-коттедж? Марты больше нет, зачем тогда? Зачем тебе помогать, ты же им чужая?

– Я им как живой сувенир, памятка о драгоценной доченьке, – улыбается Мэри. – Сесили не особо меня жалует и все равно привечает.

Взгляд снова упирается в гору мусора. Нет, это не гора, а могильник!

– Сколько здесь картин?

– Не помню, не считала. Сотни.

– Кому они принадлежали?

– Мне. Мои работы – моя собственность, хотя какое-то время я продавала картины.

Я молча жду продолжения.

– Если картина мне не удавалась, Эйден тут же на это указывал. Никогда не ошибался, отчего было только больнее. Но с его помощью такое случалось реже и реже. Хвалил он редко и неохотно, но со временем перестал критиковать, а однажды спросил: «Как насчет выставки?» Он хорошо знал владельца одной лондонской галереи, название которой я даже не слышала, и предложил отвезти мои картины в Лондон. Якобы на экспертизу!

Мэри усмехается и словно задумывается.

– Я, конечно, согласилась, – продолжает она. – Помню, переживала страшно! На следующий день Эйден привез замечательные новости: владелец галереи в восторге и хочет устроить мне выставку. Не знаю, почему не попросила взять меня в Лондон и познакомить с владельцем галереи. Я вообще ни о чем не просила. «Положись на меня», – повторял Эйден. И я положилась. Когда поинтересовалась закрытым показом, Эйден сказал, что его не будет, у галереи такая практика: выставки проводятся без закрытых показов. Теперь-то мне известно, что закрытые показы проводят все галереи без исключения – это же лучшая реклама, идеальная приманка для покупателей. Но тогда я, новичок в мире искусства, ничего не знала и свято верила Эйдену. Помню, мне хотелось познакомиться с владельцем галереи, которому понравилась моя работа, но Эйден отсоветовал: «Художнику лучше держаться в тени». Дескать, для владельца галереи я тайна, которую пока лучше не раскрывать, чтобы сохранить интригу. И я повелась, как полная дура! Эйден привез каталог выставки – элементарно простой, листы белой бумаги, сложенные пополам и скрепленные степлером. Зато там были названия моих картин, мои биографические данные и дата проведения выставки. Я так собой гордилась!

Мэри смахивает слезы. Я понимаю, что главное впереди.

– Эйден периодически ездил в Лондон и проверял, как дела. Дела шли отлично, Эйден был доволен. Я от восторга захлебывалась: мои картины продаются! Наконец Эйден вернулся из Лондона с известием, что все картины проданы. Он... – Мэри морщится от боли и отвращения, – он даже список проданного показал, чтобы я увидела, кто что купил. Там было девять имен. Думаю, мне не стоит их перечислять...

О чем это она? Откуда мне знать, кто купил картины?

– Первое имя – Аббертон, – тихо говорит Мэри. – Пожалуйста, не называй остальные, я не вынесу!

По спине бегут ледяные мурашки.

– Тем вечером Эйден повел меня в ресторан отпраздновать мой успех. Тогда я и предала Марту.

– Ты с ним переспала? – Лучше сказать самой, чем от Мэри услышать.

– Нет! – Мэри досадливо кривится. – С Эйденом спала Марта и рассказала мне, как блекло все получилось!

– Как же ты ее предала?

– Заявила Эйдену, что счастливую личную жизнь с радостью поменяла бы на работу, мое творчество. Помню, он заговорщицки улыбнулся, дескать, мы с тобой настоящие творческие натуры, а Марта – так, слабачка! Он рассказал, как Марта призналась ему в том, что солгала во время интервью для «Таймс»... – Мэри щурится. – Я ведь говорила об этом?

Я киваю.

– Марта заявила журналистке, что предпочтет творчество, хотя с радостью забросила бы свое писательство ради Эйдена. А он презирал ее за ложь и мещанское отношение к работе. С такой женщиной он жить не желал. Марта никогда его не заслуживала... – Мэри зажимает рот.

– Расскажи о выставке! – прошу я. Восемнадцать картин. Восемнадцать пустых рам в комнате Эйдена. Впрочем, я не знаю, сколько их, сама-то не считала.

– На следующий день я спустилась с небес на землю и начала задавать вопросы. Когда получу деньги? Галерея опустела, если все мои картины распроданы? Эйден посмеялся над моим невежеством и объяснил: картины не снимают до самого последнего дня. Лишь после демонтажа выставки продавцы платят, а художник получает деньги. По совету Эйдена цены я выставила высокие, чтобы не обидеть себя, после того, как галерея удержит комиссионные. Эйден шутил, мол, ему тоже полагаются комиссионные, он же все организовал. Мне и выставке он уделял куда больше внимания, чем своей работе. В то время я наивно думала, что дело в моем фантастическом таланте! – Теперь за привычным сарказмом в голосе Мэри звучит ненависть к себе. – Я знала, что мои картины хороши, интуитивно чувствовала. «Эйден – художник, человек искусства, следовательно, искусство для него важнее всего на свете», – рассуждала я, пока однажды не поехала в Лондон к подруге и не решила пренебречь советами Эйдена.

– И отправилась в галерею?

– Ага, не вытерпела. А ты бы вытерпела? Я думала, что если с улицы посмотрю, ничего плохого. Просто увижу свои работы в новом, волшебном месте – в настоящей галерее...

Комнату накрывает тяжелая зловещая тишина, которую страшно нарушить.

– Мэри, что ты увидела?

Она молчит, и я повторяю вопрос.

– Напрасно он упомянул название галереи! Придумать же мог, трудно разве придумать название? Фантазии у Эйдена никакой, поэтому я лучший художник, чем он. Фантазия художнику необходима! «Коннафтон».

– Что это?

– Галерея. Моих картин там не было, а владелец никогда обо мне не слышал. Я позвонила Эйдену и сказала, что увидела, точнее, не увидела в галерее. Он велел вернуться в Гарстед-коттедж. Его голос звучал так... холодно, враждебно. Казалось, в него вселился страшный чужак, уничтоживший прежнего Эйдена. Тогда я и вспомнила: прежний Эйден довел Марту до самоубийства! После гибели Марты я так отчаянно искала родственную душу, что позволила себе закрыть глаза на очевидное. Вместе с Эйденом мы прошли страшные испытания, и какое-то время это казалось определяющим.

Зажмурившись, я вспоминаю сцену в лондонском отеле, когда поведение Эйдена изменилось до неузнаваемости. «Всякий раз, когда друг добивается успеха, во мне что-то умирает», – написал он Марте Вайерс. Неужели он так подло обошелся с Мэри из зависти к ее таланту?

– Я вернулась в Гарстед-коттедж, увидела открытую дверь и стала звать Эйдена, – тихо продолжает Мэри. – Он не отвечал. Я искала, искала и в итоге нашла его здесь. Сперва я ничего не поняла, хотя знакомые детали в куче мусора заметила тут же. Недоумевать долго не пришлось: Эйден объяснил, каков расклад. Планом моего уничтожения он гордился безмерно, назвал акцию шедевром. – Мэри обходит вокруг сияющего красками «могильника». – Никакой выставки не было, мои картины в Лондоне никто не видел. Эйден взял их – с моего, кстати, разрешения – и одну за другой уничтожил. Из-за моей поездки в Лондон и ослиного упрямства план осуществился не полностью, ведь планировалось это... – Мэри пинает «могильник» и стонет от боли, у которой есть собственный, пугающий меня голос. – Вот такой сюрприз ждал меня в конце выставки вместо чека из галереи.

– Прости! – шепчу я. Теперь понятно, почему Мэри не продает свои работы, хранит их дома и никому не доверяет.

– Я стояла над этой кучей, всхлипывала, умоляла объяснить, почему он так поступил, а Эйден тем временем выложил сюрприз номер два – список проданных картин, но не поддельный, а настоящий, с его выставки в «Тик-таке». Девять фамилий, начиная с Аббертона, принадлежали покупателям картин Эйдена, а не моих.

– Новые картины, – бормочу я больше себе, чем Мэри, – вот почему на них контурные фигуры без лиц: те люди ненастоящие!

Вот откуда Эйден знал, что Мэри напишет девять картин. Знал, как назовет те восемь, что последуют за «Аббертоном».

– Люди, купившие картины Эйдена, наверное, настоящие, – равнодушно говорит Мэри.