Страница 64 из 183
Мы угрюмо и молча уткнулись в блюдечки с мороженым. Не такое уж оно было вкусное и сладкое. Ася и Нюся порхали вокруг нас, потчуя и угощая конфетами, печеньем и марципанами. Муся приказала горничной принести граммофон и теперь с Воропаевым перебирала пластинки, выбирая самую лучшую мазурку.
Вдруг кто-то из нас заметил, что нет Потапчука. Стул его стоял пустой, и мороженое, растаяв, перелилось через край блюдца. Куда девался Потапчук?
Он стоял бледный и желтый во время всей сцены с солдатками, потом тихо спустился в сад и пошел прочь. Выйдя за ворота, он не повернул на дорогу, а двинулся в село напрямки, межою. Он шел медленно, спотыкаясь и скользя, прямо по грязи, словно не видя ничего перед собой.
Зилов первый спустился с террасы поискать Потапчука. За ним, друг вслед за другом, потихоньку улизнули в сад Пиркес, Сербин и Туровский. Среди кустов смородины и крыжовника Потапчука не было. Уже совсем стемнело. Ребята перепрыгивали через канаву и выходили в поле. На террасе остались Репетюк, Воропаев, Кашин и Теменко. Кашин угрюмо молчал. Воропаев танцевал с Мусей мазурку. Теменко молча тянул молодое смородинное вино. Репетюк патетически декламировал стихи какого-то милого Тосиному сердцу поэта…
Догнать Потапчука удалось только у села.
Мы молча поравнялись с ним и так же молча, не обменявшись ни словом, пошли вместе, взявшись за руки.
Уже наступила ночь. Было совсем темно. Зилов курил папиросу за папиросой, и частые короткие красноватые вспышки чуть освещали его взволнованное лицо. Мы шли…
Вдруг Пиркес, шедший с края, испуганно вскрикнул и отшатнулся:
— Кто это?
Он с кем-то столкнулся грудь с грудью.
— Это я…
— Макар!
И в самом деле, то был Макар.
— Чего это ты бродишь тут впотьмах по лужам?
— А вы чего? Я вышел немного погулять.
Это было очень смешно — выйти погулять ночью, по колена в грязи, — и мы громко захохотали. Но Макар находился в настроении приподнятом и взволнованном.
— Вы понимаете, ребята? — В ночной тьме мы угадывали, как он прижимает руки к груди. — Вы понимаете? Я только что дочитал Гегеля! Вообще это потрясающе! Абсолютная идея, находящая себе воплощение в жизни. Это же не неподвижное нечто, это не какая-то вообще застывшая субстанция. Это — только начало, вечно живое и постоянно развивающееся. Вы понимаете? И вообще все абсолютное, это же никакое не состояние! Нет! Это процесс! Вы понимаете?
Мы воздержались от ответа. Кажется, мы не понимали. Макар не обратил на это внимания и понесся дальше:
— Это вообще! Теперь возьмем, скажем, историю. Вообще цель истории — свобода. И осуществляется она путем изменения исторической судьбы разных народов и государств, каждое из которых вообще в свое время является носителем абсолютного разума. Вы понимаете? Значит, вообще все разумное действительно, и все действительное разумно! Вы понимаете?
— Ну, это вряд ли! — откликнулся Зилов. — Выходит, разумно, что третий год уже идет война, а помещик Полубатченко издевается над солдатскими женами? Это разумно?
Макар даже задохнулся от неожиданности и возмущения:
— Ты вульгаризируешь! Это свинство! Ты же понимаешь? Разумное — действительно, так как, рано или поздно, оно должно вообще осуществиться. Метод гегелевской логики, который он называет диалектикой…
— Да ну тебя! — отмахнулся кто-то. — Ты давно уже гуляешь?
— Несколько минут. И суть этого метода…
— А в котором часу ты вышел из дому?
— В восемь ровно… вообще, состоит в том…
Мы снова разразились хохотом. Шел уже одиннадцатый час. Захваченный диалектикой Гегеля, Макар пробегал по грязи под дождем два часа, не заметив ни грязи, ни дождя, ни даже времени.
— Хлопцы все дома? — спросил кто-то, отсмеявшись.
— Все. То есть вообще все, но Кульчицкий отправился к той… ну вообще туда…
К той… туда… Это означало: к Стецюрам, сестрам Вивде и Мотре… Это вам не диалектика Гегеля в Макаровой интерпретации! Женщина! Не вообще — абстрактная, теоретическая, литературная женщина. А смуглая Вивдя и черноокая Мотря. Кульчицкий снова пошел к одной из них. Мы взволнованно примолкли.
Вдруг ночная тьма дрогнула, всколыхнулась, и вслед за тем тихо расцвело бледное сияние, вырисовывая вокруг нас в ночи контуры приземистых хат, стройных журавлей и кудрявых деревьев. Мы подняли глаза. Тучи разорвались надвое по всему небосводу, и сквозь эту колоссальную расщелину сочился на нас и на все вокруг мягкий, холодный и мертвый лунный свет.
Ах, лунный свет! Он только еще больше раздувал тревогу, рожденную в груди мыслью о женщине.
— Слышишь, Макар! — прервал наконец общее молчание Туровский. — Вот ты столько перечитал философов. Как там того… великие умы рассматривали этот самый вопрос?…
Он не сказал, какой именно вопрос, но в этом и нужды не было. Мы все понимали его и так. Он хотел услышать о тайне, которая волновала, которая манила и мучила нас…
Макар растерянно молчал. Ему нечего было ответить. Великие умы нигде и словом не обмолвились об этом деле. И неизвестно почему. Одно из двух. Либо это вопрос слишком сложный и им самим его не разрешить. Либо, наоборот, это все слишком просто и разрешать здесь, собственно говоря, нечего…
Впрочем, Макар промолчал еще и потому, что ему было неловко. Любовной тайны он стыдился…
Луна скрылась снова. Снова наступила темнота. Мы были уже возле школы. Туровский насвистывал какую-то песенку, грустную, любовную…
Наша девушка
Наконец-то нам стали известны результаты истории с прокламацией, отобранной у нас инспектором на поле Вивдиной соседки. С этими новостями неожиданно явилась… Мирель.
Появление Мирели и правда было совершенной неожиданностью. Последний год видеть ее приходилось случайно и очень редко. Год назад, движимые наилучшими чувствами, мы решили вырвать ее из объятий уготованной ей судьбой гибели. Мы решили найти ей какую-нибудь работу или устроить ее учиться. Девушка согласилась. Мы несли к Шае все, что, по-нашему, могло способствовать устройству беженки Мирель. Мы натаскали платья своих сестер, денег из собственных ничтожных достатков, наивных книжек — от Чарской до Тургенева. Мы уже видели, как Мирель потом поступит в гимназию, сдаст экзамены на высшие женские курсы или станет зубным врачом. Мы наперебой брались заниматься с Мирель арифметикой (Шая), географией (Туровский), алгеброй (Сербин), психологией и логикой (Макар). Потом мы вспомнили про латинский язык — ведь чтобы поступить на курсы дантистов, надо было сдать экзамен за четыре класса гимназии. Но Мирель арифметику знала (она училась в торговой школе), географией не интересовалась, на уроках алгебры засыпала, а из латинских слов до нее доходили только звучавшие двусмысленно на русский слух, и она начинала хохотать.
Одним словом, первые два месяца все это еще интересовало Мирель своей новизной. На третий — она уже заскучала. В начале же четвертого, вернувшись как-то с уроков, Шая нашел на столе грязный клочок бумаги с небрежными каракулями:
«Прощай, Шая! Все вы славные хлопцы, только чересчур умные. Я поступила на работу официанткой в офицерский ресторан. Там будет что есть и платят деньги…»
И вот нежданно-негаданно Мирель явилась к нам в село с городскими новостями. Она подъехала к школе на почтовой бричке, соскочила и вбежала в коридор, как раз когда мы садились обедать.
— Здорово, умники! Я тоже буду есть борщ с кашей. А это что за лысан?
— Лысан — это был Аркадий Петрович. К знакомству с Мирель он отнесся довольно холодно. Сдержанно поклонившись, он встал из-за стола и собрался удалиться к себе.
— Мирель?! — удивились мы. — А вы сюда зачем?
— Меня прислали хлопцы рассказать, что вышло с той вашей прокламацией! Ой, наделали шуму на весь мир!
Услышав, что речь идет о прокламации, Аркадий Петрович не ушел, вернулся к столу.
Мы столпились вокруг Мирель и забросали ее вопросами. Как обернулось с прокламацией? Что там решили в гимназии? Сообщил ли Вахмистр барону Ользе? И почему, собственно, с этими новостями приехала Мирель, а не кто-нибудь из товарищей?