Страница 63 из 183
— Ах! — всплеснула руками и закатила глаза Нюся. — А папочка спит. Они же его разбудят!
— Пускай пан выйдут! Пускай сам пан!
— Девушки! — прикрикнула Муся на горничных, которые стояли, растерянные и бледные, поглядывая во двор. — Бегите же, скажите, чтобы они перестали. Папа спит.
Девушки бросились в сад, через калитку во двор, но тут же, у забора, стали, испуганно прижавшись к деревьям и с любопытством выглядывая оттуда. Близко к толпе они подойти не решились.
— Пана! — вопили женщины. — Пана! Па…
И вдруг наступила полная тишина. Крики женщин оборвались на полуслове. Управитель повернулся вокруг собственной оси и рысцой затрусил к дому, к дворовому крыльцу. Там, на крыльце, стоял высокий, дородный мужчина с холеными усами и нечесаной шевелюрой, в шелковой расстегнутой рубашке и накинутом поверх нее пестром, персидкого узора, халате. Это был сам хозяин, Асин, Нюсин, Тосин и Мусин отец. Левой рукой он придерживал полы халата, в правой, опущенной вниз, держал короткий, отделанный перламутром и серебром стек.
— Что там такое случилось? — заговорил хозяин и зевнул. Он как раз задремал перед ужином. Так сладко спится под вечер, и вот эти бешеные скандалистки помешали ему. — Отвечайте же, что там такое?
Женщины молчали. Было странно видеть их сейчас, только что так вопивших, подымавших такой шум. Они стояли тихие, потупив взор, опустив головы, переминаясь с ноги на ногу, теребя фартуки или запаски. Они не смели заговорить… Руки их были черны от земли. Лица черны от ветра и солнца, глаза — от дум, печали и забот. Тела — худые, изможденные — светились сквозь прорехи кофт и сорочек. Они тяжко трудились всю свою жизнь. Но говорить они не умели и не осмеливались.
Помещик надменно вздернул брови и похлопал себя стеком по ноге.
— Ну?
Управитель изогнулся чуть ли не вдвое и подбежал к крыльцу. За пять шагов он скинул картуз и отвел его и сторону в широком, почтительном, чуть не земном поклоне. Его длинные усы шевелились и прыгали. Губы — то ли жевали, то ли дергались с перепугу.
— Прошу пана… — начал было он, но помещик отстранил его, слегка стукнув стеком по плечу.
— Погоди, Петрович! Пускай сами скажут.
На этот раз в голосе помещика уже не слышалось последремотной сладкой истомы. Голос звучал твердо, тонко и властно.
Толпа женщин дрогнула и потихоньку стала отступать.
Но тут же и остановилась. Сзади вдруг раздался насмешливый и дерзкий, чуть картавый мужской голос:
— Что ж, цокотухи, покричали, повизжали, погрозились, да и на попятный? Они, ваше благородие, до вас с просьбой, значится, пришли.
Женщины остановились, и помещик посмотрел поверх их голов туда, откуда донесся неожиданный мужской голос.
— А это кто же за всех отвечает? — негромко спросил он.
— Я… — так же негромко ответил картавый.
— Кто я? — громче переспросил помещик.
— Да я же, — громче ответил и голос. — Яков…
— Яков? Ну выходи сюда, Яков! Поближе. Чтоб мне на тебя посмотреть, каков ты есть?
Группа женщин дрогнула и раздалась. Через проход, не спеша, словно стесняясь, вышел вперед уже знакомый нам солдат Яков Юринчук. Он остановился посреди двора и насупился. Пан несколько секунд похлопывал стеком по поле халата, искоса поглядывая на Якова. Потом вынул портсигар, достал папироску и не спеша прикурил от спички, торопливо и угодливо поднесенной управителем. Тогда только он снова обернулся к Якову.
— Тебе, Яков, еще сколько до конца побывки осталось?
Яков пожал плечами и не ответил. Смотрел он куда-то мимо лица помещика, на навес над крыльцом.
— А? — переспросил помещик.
— Недели две, — нехотя обронил Яков.
— Две недели? Ого! Что ж, надоело тут, что ли, снова потянуло на позиции, в окопы, на фронт?
— Мне не на фронт, — так же нехотя пробормотал Яков, — мне в слабосильную еще, а потом на муштру.
— А-а? А можно прямо на фронт. Можно! Я тебе могу в этом помочь. Вот буду завтра в городе, зайду к коменданту. Комендантом у нас барон Ользе, кажется? Ага, прекрасно, он мне как раз родня. Прекрасно! Я тебе это могу устроить! Могу!
Яков опустил голову и уставился на носок правого сапога. Он разглядывал этот носок со всех сторон — сверху, от ранта, снизу, с подошвы.
— Хочешь, Яков?
Среди женщин пробежал тихий шелест. Кое-кто тихо всхлипнул, шмыгнул носом. Яков молчал. Помещик втянул пахучий дым и выпустил его длинной тоненькой струйкой.
— А? Или у тебя поле не скошено еще осталось? А? Ну, ничего. Мои австрияки тебе его за один день уберут.
Яков вдруг вскинул голову и выпрямился.
— Так вот, ваше благородие, мы затем и пришли. Невозможно, ваше благородие, по такой цене австрияков отпускать. Ведь сиротам несчастным…
Стек помещика просвистел в воздухе и изо всей силы врезался в широкую цветистую полу его персидского халата.
— Молчать! — крикнул он.
Шая Пиркес отступил от балюстрады, у которой мы стояли.
— Идем! Я не могу здесь… Ненавижу…
— Однако в чем же дело?
— Что тут такое?
— Тише, хлопцы! — шикнул на нас Репетюк.
Но движение и шарканье ног на террасе привлекло внимание хозяина. Он посмотрел в нашу сторону. Его лицо расплылось в приветливой молодцеватой улыбке.
— А, здрасьте, господа! — помахал он нам рукой, сразу переходя на русский язык. — Помешали мы вам? Уж простите, хозяйство!
Наступая друг другу на ноги, мы поскорее ретировались вглубь. Нам стало вдруг так стыдно и гадко! Провалиться бы сквозь землю! И какого черта мы сюда приперлись! Пятясь и оттесняя друг друга за угол террасы, мы слышали еще, на этот раз более спокойные, увещающие слова помещика: «Ну, идите, идите с богом. Видите, у моих дочек гости. Не могу я сейчас с вами говорить. В другой раз как-нибудь. А Якова не слушайте. Баламутит он. И себе навредит, и вас в беду втянет… Идите! А не желаете, я и совсем австрийцев отправить могу. Пускай хлеб стоит и высыпается. Мне что? Хлеб-то ваш. Своих детей кормить должны…»
— Господа! — защебетала Тося, так же как и отец, переходя на русский язык. — Прошу, господа! Что же вы? Еще мороженого!
— Но в чем же дело? Что там случилось? — добивался Зилов.
— Ах, вы знаете, они такие невозможные, эти солдатки! Папа так заботится о них, и вот, пожалуйста, благодарность!..
Словом, дело было вот в чем. Как известно, царское правительство охотно отпускало пленных частным лицам, на работу, в деревню. Их полагалось кормить и выплачивать за них правительству какую-то сумму. Понятно, бедняцкая часть села не имела возможности взять такого работника, так как содержать-то его следовало потом весь год. Их нанимали зажиточные хозяева и в особенности помещики. В больших имениях образовались целые лагеря военнопленных. Помещики использовали для себя эту рабочую силу, а также спекулировали ею. Они отпускали пленных на поля солдаток, которые сами не могли управиться с уборкой. Исполу или за третий сноп убирали пленные бедняцкий урожай — в пользу помещика. Под предводительством солдата Якова, а может быть, и подбитые им на это, пришли неимущие солдатки к пану просить снизить плату за «австрияков».
— Как же это так! — не сдержался Зилов. — Их мужья на фронте кровь проливают, а здесь…
Муся сделала вид, что ничего не слышала, и еще громче заговорила с Воропаевым:
— Вы непременно должны устроить грандиозный бал. Я приеду к вам, и мы с вами станцуем мазурку! Ах, я так люблю мазурку!.. Поразительно!
Сербин дернул Репетюка за рукав.
— Послушайте, Репетюк, что это, в самом деле, за гнусность!
— Что гнусность? — сердито ответил Репетюк, недовольный, что его отрывают от Тоси, на которую он уже окончательно променял изменницу Мусю. — Что?
— Ну, это, с женами запасных… Разве можно так?…
— Идите вы, сэр, к черту! Что вы понимаете в хозяйственных делах?
— Мужчки, — прибавила и Тося, — они всегда недовольны.
— Господа! — щебетала Муся. — Почему вы не пьете вина? Это смородина! Ася, Нюся, Тося, вы плохо угощаете своих соседей. Девушки! Положите панычам еще мороженого!