Страница 55 из 183
Зилов уразумел.
— А главное, — закончил Репетюк, — за компанию и цыган повесился. Для меня товарищи превыше всего. Разве вы хотели бы, чтоб я поехал домой и разбил компанию?…
Мы выезжали утром рано, чуть свет.
День обещал быть пасмурным, прохладным. Ночью выпала обильная роса и теперь крупными, редкими каплями скатывалась по листьям деревьев, через высокие заборы на тротуар, нам под ноги. Мы спешили со всех концов города на сборный пункт — во дворе гимназии.
Там уже стояли три подводы и суетился Аркадий Петрович со служителями и сторожихами. Они укладывали на подводы хозяйственное снаряжение.
Деревня, в которую отправляли наш отряд, находилась верстах в двадцати от города в сторону Днестра. Называлась она Быдловка.
Ровно в семь все сборы к отъезду были закончены. На гимназическое крыльцо вышел инспектор.
— Ну, господа, счастливого пути, — пропищал он с высоты своего башенного роста. — Мы с Иродионом Онисифоровичем будем наведываться к вам. Примете гостей?
— Пожалуйста! Просим! Ждем! — любезно приглашали мы вслух.
«Чтоб тебя в дороге возом переехало», — прибавляли про себя.
Подводы тронулись, дребезжа жестяными чайниками и ведрами. Мы зашагали следом. Двадцать верст до деревни нам предстояло пройти пешком. Вдруг, уже около ворот, Кашин спохватился и остановил нашу процессию.
— Братцы! — крикнул он. — Макара забыли! Макара-то нет.
Мы огляделись. Макара действительно не было. Опоздал или изменил? В тот момент, когда мы собрались заняться разрешением этого вопроса, калитка отворилась, и во двор влетел запыхавшийся Макар. В правой руке он держал футбольный мяч, в левой — увесистую связку толстенных книг. Макар, фанатик футбола, был у нас хранителем мяча. Он ставил на него заплаты, смазывал касторкой, надувал и заклеивал камеры. Что же касается книг, то само собой разумеется, без хотя бы небольшой библиотечки Макар не мог выехать за пределы города на два месяца.
— Ура, Макар! — встретили мы его. — А где же твои вещи?
— Понимаешь, — заторопился неисправимый книжник-футболист, — вообще я не успел. Пока я собирал книги, смотрю — без четверти семь, я скорей за мяч и сюда…
Сообщение Макара мы встретили, понятно, гомерическим хохотом.
— Да как же ты, Макар, спать будешь без одеяла?
— О! — Макар, оказывается, по дороге сюда успел уже об этом подумать. — Вообще это чепуха! В деревне, знаете, есть такая штука, называется — полова, в нее можно зарыться по шею, и будет тепло, как под периной! Кроме того, вообще есть еще сено, солома и так далее. А белья вообще больше одной пары и не нужно. Там же, говорят, рядом пруд, — пошел, значит, и выстирал себе подштанники…
Инспектор спустился с крыльца и тоже подошел к Макару. Его заинтересовал пудовый пакет книг.
— Это что за книжки? — полюбопытствовал он.
— Вообще так себе, знаете, книжки…
— Беллетристика? Учебники?
— Да, знаете, и беллетристика и учебники, вообще…
— А ну-ка, развяжите.
Недовольный шумок прошел по нашим рядам. «Что это — проверка? Обыск?»
— Развязывайте, развязывайте! — подбодрил инспектор уже совершенно официальным, инспекторским тоном.
Макар нехотя покорился. Он развязал шнурок, и стопка книг рассыпалась по земле. Инспектор выдернул из груды несколько штук. Это была недурная коллекция гуманистов средних и идеалистов новых веков, в том числе несколько безусловно редких изданий. Они перемежались книжечками Конан Дойла, Буссенара и Жаколио. Однако особое внимание инспектора привлекли: Юм «Исследование о человеческом разуме», Спенсер «Основные начала» и Аристотель «Этика». На его лице отразились одновременно и удивление, и снисходительное превосходство.
— Неужели вы, Макар, думаете, что эти книги доступны вашему пониманию?
— Я еще не читал их, Юрий Семенович…
— И не читайте…
Макар промолчал.
Инспектор вдруг нахмурился. Книжка, которую он только что взял в руки, не понравилась ему.
— А это мне придется у вас забрать…
— Юрий Семенович!
— Да, да! Получите, когда окончите гимназию.
Это был Герцен «Кто виноват?».
— Но это же беллетристика, Юрий Семенович.
— Ничего не значит.
— И вообще я должен ее отдать, Юрий Семенович. Это книжка не моя…
— А чья?
Макар замолк. Мы стояли кругом помрачневшие, сердитые. Приподнятое, веселое настроение, вызванное отъездом и предвкушением грядущих, не изведанных еще приключений, было испорчено. Прохладное, росистое, бодрящее летнее утро утратило всю привлекательность и прелесть. Стало пасмурно, серо и тоскливо. Мы снова гимназисты, стоим посреди гимназического двора, и инспектор гимназии отбирает у нашего товарища недозволенную книжку. Тоска!
Наконец, оставив книгу в бездонном инспекторском кармане, мы двинулись.
Через несколько минут мы миновали последние домики предместья, и город остался позади. Теплый, вольный степной ветерок стремительно вынырнул из оврага и внезапно ударил нам прямо в лицо. Черт побери! Что бы там ни было, мы уже за пределами города, за пределами гимназической дисциплины и всех классных дисциплин. Пили и Вахмистры остались там, позади, среди тех дальних построек и крыш. Впереди — два месяца свободы, полной свободы, без внешкольного надзора, в совершенно новых, неведомых, даже трудно вообразимых условиях незнакомой деревни! Впереди новая, интересная жизнь, дружная семья товарищей и бесчисленные таинственные приключения!
Аркадий Петрович кинул на подводу свою форменную с золотыми пуговицами и звездочками на воротнике, учительскую тужурку. Теперь, в одной рубашке, он никак не походил на педагога, а скорей на гимназиста-восьмиклассника, даром что лысого. Хотелось подойти и стукнуть его кулаком по спине.
Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус -
Пост юкундам ювентутем, пост молестам сенектутем,
Нос габебит гумус!
Вита ностра бревис эст, бреви финиетур, -
Венит морс велёцитер, рапит нос атроцитер,
Немини парцетур! [3]
За четыре часа пути мы перепели охрипшими, надорванными голосами весь наш гимназический песенный репертуар. Запевали Аркадий Петрович и наш присяжный певец Матюша Туровский.
Новые земли приветствуют нас
Мы остановились на холме.
Отсюда, с высоты, мы видели мир вокруг нас километров на двадцать. До самого горизонта, сколько доставал глаз, расстилались клетчатой плахтой луга, поля и выгоны. Кое-где их неожиданно перерезала балка причудливым зигзагом яров, овражков и балочек. Кое-где волнистой стеной подымался грабовый лесок со свежими порубками. Какое приволье! Какое чудесное, ни с чем не сравнимое ощущение простора!
Прямо перед нами, в глубокой ложбине, лежал огромный и чистый пруд. До полукилометра шириной и километра два в длину. За ним — плотина, мельница и узенькая речушка. Но через полкилометра речка снова разливалась зеркальным плесом чуть меньшего, широкого и чистого пруда. Потом снова плотина, мельница и узенькая речушка. И так — сколько видит глаз, без конца, пока третий или четвертый пруд не скрывался за поворотом разлогой, широкой балки. Пруд, плотина, мельница, речонка, пруд — так почти замкнутым кольцом опоясывали они огромный плоский холм, разграфленный четырехугольниками полей, изрезанный лентами дорог, расшитый зелеными купами дерев. В центре холма, в гуще садов, пересеченных широкими дорогами, белели и синели хаты под соломенными кровлями. Это была Быдловка.
Фу, до чего же прекрасно!
В это время на взгорке из-за поворота прямо нам навстречу вынырнула коренастая, хотя и юная фигура. На голове у нее была гимназическая фуражка.
— О! Милорд, а вы здесь какими судьбами?!
Весело осклабившись, к нам подошел одноклассник Потапчук.
— Здравствуйте, Аркадий Петрович! — приподнял он фуражку. — Здорово, хлопцы! — поздоровался он и с нами, стукнув ближайшего своим здоровенным кулаком по спине.
[3] Будем радоваться, пока мы молоды, — после короткой юности, после чреватой болезнями старости, нас примет земля! Жизнь наша — коротка, конец — близок, придет неумолимая смерть, схватит нас неожиданно, никого она не минет! (лат.)