Страница 54 из 183
В семью каждого из нас за эти годы тоже вошли смерть или горе. Один из старших братьев Зилова был убит под Равой-Русской, другой под Белостоком попал в плен. Герш Пиркес, брат Шаи Пиркеса, получил пулю в легкое и пожизненный туберкулез в боях за Верховину. Брат Теменко был ранен и, выздоровев, снова вернулся в армию. Дядя Сербина — авиатор, подбитый в разведке над Коломыей, сгорел вместе со своей машиной, не долетев до земли. Из четырех братьев Макара — артиллериста, пехотинца, кавалериста и санитара — один погиб, другой был ранен. Кавалериста зарубили венгерские гусары, в санитара пуля угодила, когда он подбирал раненых. Двоюродный брат Кашина на турецком фронте, под Эрзрумом, отморозил себе руки и ноги. И если у кого из нас не было убитого или раненого брата, то, верно, только потому, что братьев он вовсе не имел.
Город наш за это время тоже претерпел большие изменения. Он увеличился вчетверо, а население его возросло в восемь раз. Его опутала частая сеть подъездных путей, вдоль которых выросли разные военные слободки и «городки» — артиллерийский городок, госпитальный городок, интендантский городок, городок военнопленных. Он обстроился бесконечными кварталами фанерных бараков — двойные, засыпанные углем стены, окрашенные в зеленоватый, защитный цвет. Он пропитался смолистым духом сосновых досок, запахом солдатских сапог, йодоформа и смрадом бесчисленных, залитых креозотом солдатских клозетов. Вокруг, по кольцу новых предместий, город опоясывала сплошная лента солдатских кладбищ с их небольшими, тощими крестами. На каждый крест госпитальной похоронной команде, согласно пункту такому-то устава внутренней службы, отпускалось сосновой рейки двадцать два вершка, листового железа, миллиметрового (для таблички) три вершка на четыре и гвоздей разных — четыре лота.
Наша футбольная площадка уже не существовала. Она была сплошь застроена длиннейшими бараками с дверьми, обращенными к одному, еще более длинному, поперечному. Этот поперечный стоял вдоль железнодорожного полотна, и параллельная полотну стена его раскрывалась. Это был центральный приемно-сортировочный пункт Красного Креста. Сюда фронтовые летучки подвозили раненых. Из поперечного барака, по характеру ранения — голова, легкие, желудок, руки, ноги — раненых разносили по продольным. А уже оттуда их разбирали госпитали и санитарные поезда «земсоюза», «союза городов» и другие. В футбол мы играли теперь редко — со случайными командами из выздоравливающих или пленных. У нас была небольшая площадка на территории городка военнопленных, в предместье.
Мы и сами, впрочем, изменились за это время не меньше. Репетюку шел уже девятнадцатый год. Исполнилось восемнадцать Кульчицкому и Пиркесу. Их догоняли Воропаев и Теменко. Даже младшие — Туровский, Зилов и Сербин — подходили к шестнадцати годам.
И в гимназии тоже произошли значительные перемены: ходить по улицам разрешалось до восьми часов и можно было шить шинели из солдатского сукна.
Весной шестнадцатого года, к концу второго года войны, в нашей гимназической жизни случилось еще одно необычайной важности событие. Был издан циркуляр о формировании из учащихся средних школ сельскохозяйственных дружин для помощи в уборке урожая вдовам и женам запасных. Запись в дружины — добровольная.
Мы заволновались. Нас призывают к настоящему, реальному, взрослому участию в общественной жизни страны. К нам по этому поводу даже обращаются со специальным воззванием.
Воззвание было нам прочитано после молитвы прямо в церкви. Читал его инспектор.
«Исполним долг перед дорогой родиной. Граждане земли русской, отечество призывает вас!»
Это мы — граждане земли русской! Это нас призывает отечество!..
Инспектор окончил. На последних словах он взял слишком высоко, и его выхолощенный голосок пустил хриплого петуха. Он стоял на церковном амвоне, где полагается стоять только священнику.
— Спаси, господи! — возгласил со своего места директор.
Мы опустились на колени, склонили головы и затянули церковно-патриотическую кантату:
«…победы благоверному императору на-а-шему…»
И тут из глубин памяти всплыл перед нами образ, волнующий и трогательный. Тихое, летнее предвечерье. Воздух застыл, не шелохнется. В вышине медленно проплывают нежные, серебряные нити «бабьего лета».
Ниже — облачком кудрявится пахучий, сизый дымок. Это помахивает кадилом поп. Десять тысяч солдат преклонили колена. Неторопливыми, солдатскими голосами тянут они слова этой же духовной кантаты:
«…на супротивные да-а-аруя, и твое-е…»
Не приходится, конечно, и говорить, что к концу первого дня все до единого старшеклассники записались добровольцами в дружину «полевых работ». Записался даже первый ученик, сын костельного органиста Хавчак. В трех старших классах это составило больше ста человек.
Такой необычайной активности немало способствовало еще и то, что скоро стало известно, — начальником «гимназического отряда полевых работ» назначается Аркадий Петрович. Это обещало много интересного и сулило полную свободу лагерной жизни.
Известие о назначении Аркадия Петровича мы встретили очередным «большим ура» — с топотом ног и громом парт. Кашин, Теменко и Воропаев расплатились за всех, получив по три часа без обеда.
Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус!
Во второй половине июня наш отряд действительно отправился на полевые работы.
Правда, в отряде уже не было ста человек. Ко дню выезда он насчитывал всего тридцать подростков. Три четверти отпало в последнюю минуту. Каждый доброволец должен был принести гимназическому начальству письменное разрешение от родителей. Человек пятьдесят такого разрешения получить не смогли. Еще человек двадцать, как выяснилось, сами были крестьяне. Отцы их обрабатывали землю, и руки сыновей могли пригодиться у себя дома.
Что касается нашей футбольной команды, то мы все десять, всеми правдами и неправдами, разрешение родителей раздобыли и вошли в отряд in corpore. Вошел даже Репетюк, хотя и был он крестьянский сын. Его родители тоже дали ему разрешение.
Среди нашей команды коренных горожан, да и во всем отряде, только один Репетюк и был деревенским жителем. Поэтому, в отличие от нас, он умел прекрасно отличать рожь от пшеницы, гречиху от проса. Он умел жать, косить, вязать, молотить. Он разбирался во всех тонкостях и тайнах сельскохозяйственного производственного процесса. Это подняло и без того высокий авторитет самого старшего из нас, к тому же капитана нашей команды, Репетюка, на недосягаемую высоту. По предложению Аркадия Петровича, директор утвердил Репетюка старостой отряда и помощником начальника.
Решение Репетюка ехать с отрядом всех нас, разумеется, и обрадовало и удивило.
— Как же тебя родители отпускают, когда у вас дома свое хозяйство?
На это Репетюк пожимал плечами не то раздраженно, не то самодовольно.
— Ах, джентльмены! Что значит «пускают»? Я не кишонок, мне уже девятнадцатый год. Если хотите знать, мои милорды, не я у родителей спрашиваюсь, а они у меня. Они темные, необразованные мужики. Что я им скажу, так тому и быть. Я им сказал, что на полевые работы я должен ехать непременно. И все. Кроме того, кабальеро, что значит «хозяйство»? Видели ли вы когда-нибудь настоящее хозяйство? А мы настоящие хозяева, а не какая-нибудь там голь перекатная. Мое присутствие дома нужно больше для фасона. У отца двадцать десятин, а летом у нас всегда больше десяти батраков работает.
— Но где же теперь взять батраков? Ведь людей не хватает? Наверное, и те, кто у вас работали, ушли на фронт? — поинтересовался Сербин.
— Конечно, ушли. Но вместо них теперь работают пленные австрийцы. Пятеро у нас круглый год живут. А летом и все десять.
— Почему же, — удивился Зилов, — этих пленных не пошлют в семьи запасных?
Репетюк снисходительно потрепал Зилова по плечу.
— Эх, мистер, мистер! Гимназический курс наук не дал вам знания практической жизни. Да ведь пленных надо и накормить и одеть, а кроме того, еще заплатить за них государству налог! Уразумели, сэр?