Страница 56 из 183
Встретить среди неведомых полей и нив, под необъятным и вольным небосводом, в горячих лучах летнего солнца своего школьного товарища — как-то особенно весело и приятно. Мы с радостными криками окружили Потапчука, и каждый старался дружески садануть его кулаком. Бедняга насилу вырвался.
Петро Потапчук, несмотря на свою крупную и коренастую, неожиданную для семнадцати лет фигуру, был у нас в классе малозаметной и ничем не выделяющейся личностью. Не отличаясь выдающимися способностями, он, однако, вопреки гимназической традиции очень ревностно относился к учению. Чуть не каждый год его исключали из гимназии за «невзнос платы за право учения». И каждый раз, походив недели две выгнанным из гимназии, Потапчук возвращался после специальных благотворительных вечеров или благодаря какому-нибудь аналогичному случаю. Был Потапчук одним из беднейших учеников у нас в классе. Он даже учебников никогда не имел своих, приходилось брать у товарищей. У его матери, вдовы, была в деревне микроскопическая хатка с микроскопическим при ней огородом. Что касается земли, то старуха Потапчук имела ее всего полморга [4], в трех километрах от села.
Появление Потапчука здесь, вдали от города, было нам чрезвычайно приятно. Но надо сказать, что особенную радость выказал Макар.
— Хлопцы! — чуть не захлебнулся он. — Это же замечательно! Потапчук — одиннадцатый! Он неплохой футболист! Конечно, вообще немного придется его потренировать. Мы перебросим Воропаева на место Жаворонка, а Потапчука поставим первым беком. А?
— Гайта-вье! Вишта-вье! — задергали вожжами наши возницы, и, поскрипывая приторможенными колесами, наши подводы покатили вниз, в балку, к пруду, к плотине и мельнице.
С веселыми возгласами, презрев нашу солидность семиклассников, мы, обгоняя повозки, кинулись наперегонки. Село бежало нам навстречу — со всеми своими улицами, площадями, садиками, усадьбами и постройками. Мы были путешественники, навигаторы, смелые мореплаватели, и это неведомый остров плыл нам навстречу из недр океана, из тайны. Не обозначенный до сих пор на карте, он встретился нам на нашем морском пути. Таинственное неизвестное племя заселяет этот остров. Нам первым предстоит открыть его и изучить.
Первый день и первая ночь
Начать работу нам пришлось на поле у сельского старосты.
Староста был первым богатеем в селе. Ни он и никто из его семьи не числились запасными. Даже сыновей в армии он не имел, так как после первой жены остался бездетным, а вторая родила ему четырех дочерей. Эти четыре дочери — сытые и дебелые девки — вместе с нанятыми жнецами легко и быстро могли управиться на десяти десятинах старостовой земли. Помогать им не было никаких оснований. И все же первый день нам пришлось работать именно тут.
Дело в том, что никто из крестьян, ни одна из жен запасных, помогать которым мы приехали, не согласилась пустить нас к себе на работу.
«И что они могут, такие сопляки? — прямо нам в глаза говорили они. — Да они только хлеб попортят. Хлеб-то еще выжнут или не выжнут, а уж руки себе да ноги наверняка повыкосят!..» Заканчивались такие реплики насмешливым хохотом и уже вовсе непристойными эпитетами в наш адрес. Мы были растерянны, смущены и изрядно задеты.
Вот тут-то и пришел нам на помощь сельский староста, он почел это своей обязанностью, как представитель местной власти. Ведь ему могла потом при случае еще выйти за это благодарность. Да и, что греха таить, стоило рискнуть полуморгом, чтобы нас подучить, и потом, с нашей помощью вдвое быстрее убравшись, послать дочек на поденную. Рабочие руки были дороги, и самая бедная вдова или солдатка с радостью даст третий сноп. А до войны он сам платил десятый, а то и пятнадцатый.
Мы вышли в поле до зари.
Было четыре часа, и только начинало светать. Деревья и кусты стояли кругом тихие и недвижные, склонив долу тяжелые, набухшие росой ветви. Суетились и шумели по дворам и на улице большими стаями воробьи. Ленивым шагом выходили за ворота коровы, подымали кверху головы и громко, протяжно мычали. Потом опускали головы к земле и тихо брели за стадом. Перекликались бесчисленные петухи, со всех концов приветствуя друг друга радостными криками. Их было не меньше нескольких сот, но среди этих сотен голосов не нашлось бы и двух одинаковых.
Мы шли, ежась и вздрагивая от утреннего холодка. На левом плече у каждого, обернутый жгутом сена, лежал серп, из-за пояса выглядывал строганый юрок. Мы должны были жать и вязать. В те времена на Подолье и рожь и пшеницу всегда жали. Косили только ячмень и овес. За нами шли четыре старостиных дочки и две или три наемных жницы. Они громко переговаривались между собой и перебрасывались шутками со встречными парубками. Их горловой, подольский говор звучал твердо и звонко.
Зилов внимательно прислушивался к долетающим словам.
— Вы заметили, ребята, — заговорил погодя он, — как чудн они говорят? Я что-то плохо их понимаю…
— Почему — чудно? — удивился Потапчук. — И все селяне здесь у нас на Подолье так говорят. Что ж тут непонятного?
— Тебе хорошо, ты сам деревенский… Какое это, в самом деле, свинство! Вокруг нас крестьяне, они, так сказать, кормят нас, а мы в гимназии даже не учимся украинскому языку!
— А помнишь, Зилов, — воскликнул Сербин, — как мы встретили первых пленных на воинской рампе? И Матюша тогда тоже был, помнишь? Они говорили точно так же.
— Ничего удивительного, сэр! — отозвался Репетюк. — Это были галичане. И под австрийским, и под русским владычеством живет немало украинцев. В этом трагедия Украины, кабальеро…
Улица окончилась, и мы вышли за село. По ложбинам, склонам и пригоркам, сколько хватал глаз, до самого горизонта, обрамленного то ломаными, то округлыми линиями холмов, всюду желтели тучные, зрелые хлеба. Слабый утренний ветерок то тут, то там чуть касался колосьев и бороздил мелкой неровной рябью просторную широкую и спокойную гладь. Вдруг красное зарево на востоке прямо против нас поблекло, побледнело. В тот же миг жаркий огонь ударил нам в глаза и заставил зажмуриться.
Когда через мгновенье мы разомкнули веки, из-за горизонта прямо нам в лицо щедро било нестерпимо яркое солнце. Оно залило все вокруг своими косыми еще, но уже могучими лучами и сразу завладело всем. Оно проникало в самое сердце. Оно полнило грудь живой радостью и заставляло сердце биться громче, четче, сильнее…
Старостово поле находилось сразу за околицей. Наше обучение началось с первыми лучами утреннего солнца. Инструкторы — Репетюк и Потапчук — взяли серпы и быстро прошли друг за другом вдоль отведенной нам полосы. Серпы свистели в их руках, и с тихим шелестом падала позади желтая, тучная рожь. С соседней делянки, где заняли свои места наемные жницы, послышались удивленные возгласы:
— Матушка моя, да за ними и не угонишься!
Наука началась. Крепко зажав серп в правой руке, надо было наклониться и, врезавшись концом серпа в тесную гущу стеблей, описать большой полукруг. В этом полукруге, то есть теперь уже внутри серпа, должно было помещаться ровно столько стеблей, сколько может одновременно захватить раскрытая ладонь левой руки. А также — столько, сколько, туго схваченных, может без особого усилия перерезать в своем обратном движении зазубренное лезвие серпа. Затем сжатый пучок нужно осторожно, не рассыпав, перекинуть через левое плечо на стерню позади себя. Кроме того, чтобы не останавливаться и не догонять потом самого себя, надо научиться следить за своими ногами. Надо двигаться в такт зажину, делая шаг левой на первом и правой на втором, обратном, движении руки. Срезать надо вершках в двух от земли. Над жнецом, срезающим под корень, смеются, что он «цирюльник». Жнеца, оставляющего высокую стерню, дразнят «патлатым».
Надо сказать, что весь этот процесс кажется сложным только в описании. На деле ничего сложного в нем нет. Через полчаса все мы овладели секретом жатвы. Правда, мы за эти полчаса далеко отстали от жней, шедших соседней полосой. Мы выжали как раз половину того, что успели за то же время четыре старостовы дочки. Впрочем, в следующие полчаса мы, тридцать, уже сумели сравняться с ними четырьмя, несмотря на то что десять из нас уже порезали себе руки, а Макар начисто оттяпал мякиш левой ладони.
[4] Меньше четверти гектара.