"Баламуты"

Полина Степановна пошла во двор разводить утюг. Утюг был у них еще довоенный, чугунный, работавший на углях. Конечно, был у них и электрический, но он такого жара как чугунный не да╛вал. Поэтому Полина Степановна любила пользоваться чугунным, а Кондрат Иванович только этим утюгом и спасался.

Растопив утюг так, что искры фейерверком разлетались из от╛душин, она заставила Кольку лечь на живот. Он подчинился и с крехтом, как дед, с трудом влез на кровать и лег спиной кверху. Мать накрыла его байковым одеялом и стала водить утюгом по пояснице. Колька постанывал и время от времени, когда утюг начинал печь, орал благим матом. А наготове уже стоял отец с початой бутылкой денатурата в руках.

Денатурат доставали по большому блату - в керосиновой лавке работал свояк - и брали баш на баш - бутылку денатурата на бутылку водки.

Как только Полина Степановна кончила свою процедуру, присту╛пил Кондрат Иванович. Он добросовестно стал растирать Кольку, предельно экономно пользуясь драгоценной жидкостью, едва смачивая ей пальцы. Колька только крякал под напором батькиных рук. Закончив, Кондрат Иванович, напустив строгость на голос, чтобы не допустить воз╛ражения, приказал жене:

- Прииеси-ка стаканы!

И таким же безоговорочным тоном пояснил:

- После растирки для верности действия полагается во внутрь принять.

Полина Степановна не верила этой брехне сроду, но не стала спорить, только огрызнулась:

- Сам возьмешь, руки не отсохнут.

Колька, который лежал теперь укрытый одеялом, выпил полстакана залпом, чтобы меньше чувствовался запах, но в нос так шибануло керосином, что глаза чуть не вылезли из орбит. Отец сунул ему в руку холодную вареную картошку, и Колька стал жадно жевать, изгоняя керосиновую отрыжку.

Батя же, Кондрат Иванович, тянул свою порцию с таким удовольствием, будто лучшего сроду не пил. Когда Полина Степановна хоте╛ла спрятать бутылку с оставшейся жидкостью, Кондрат шикнул на нее:

- Не тронь. Я, может, еще растирать буду. Потому, с одного раза не поможет.

Глаза его уже блестели, и он подмигивал Кольке то одним, то другим глазом.

После повторной растирки бутылка была пуста. Кольке оконча╛тельно полегчало, и он, оживленно жестикулируя, спорил с отцом о смысле жизни, утверждая, что в жизни много всякой бессмыслицы, а смысла никакого нет. Радикулит, например, самая что ни на есть бессмысленная бессмыслица: пошел в огород прямой, а пришел согнутый. "И лежу как дурак, здоровый не здоровый и больным не назовешь, потому что денатурата с тобой бутылку целую выпил".

- Ну, это для пользы. Вроде лечебного лекарства, - успокоил Кондрат Иванович.

А вот, батя, вторая бессмыслица. Сам себе сейчас врешь, и сам не веришь.

Я смотрю, брехать ты ловко научился, - обиделся Кондрат Иванович. - Для тебя же старался.

Опять врешь, - не мог остановиться и гнул дальше Колька. - Рад был, что повод нашелся.

- Тьфу, - сплюнул Кондрат Иванович, вставая с кровати и на╛правляясь вон из комнаты.

- Огради от дурака, господи! - проговорил он, набожно завода глаза, хотя в Бога никогда не верил.

Колька вдруг начал хохотать, У отца был такой пришибленный вид, что не было никаких сил удержаться. Смеяться было неудобно. При каждом колыхании тела боль отдавала в поясницу и, когда он не╛ловко повернулся и в боку резко кольнуло, сразу оборвал смех.

На следующий день Кольке стало хуже. Он с трудом встал и попытался пройтись по комнате. Но каждый шаг отдавался в поясни╛це острой болью, и Колька, сразу покрывшись испариной, поспешил сесть на стул. Он не мог даже сесть на диван - по той причине, что диван прогинался, и от мышечных усилий у Кольки опять простреливало поясницу.

Чуть отлегло, когда мать разогрела песок на сковороде, ссыпа╛ла его в мешочек и положила на поясницу.

За три дня перепробовали все средства, испытанные не раз на батьке: грели соль, терли скипидаром, ставили горчичники, даже разжились пчелиного яда. И никакого действия. Батьке что-нибудь да поможет. А здесь нет. Вроде стало получше, дух пе╛ревести можно, а ходить по-прежнему невозможно.

Может, в больницу? - с тусклой надеждой спросил Колька мать, но соседка, энциклопедически подкованная тетка Дуся, авто╛ритетно и категорически отвергла эту мысль.

Сдурел? - сказала она. - Залечут, вообще ходить не будешь. Сейчас врачи-то, сами ничего не знают. Как что, так резать. Нет уж, милок, мы своими средствами. Всю жизнь лечились, и никто не помирал.

Вечером сделали керосиновый компресс. И когда это тоже не помогло, тетка Дуся привела бабку Кусониху.

Кусониха заставила Кольку раздеться и проделала с ним все ма╛нипуляции, когда-то тонко подмеченные у докторов. Она заставила его показать язык, посмотрела глаза, оттянув вниз веки, а потом, уложив его на диван, навалилась всей тушей, щупая поясницу, и он заревел смертельно раневым быком.

- Радикулит обнакновенный! - поставила Кусониха диагноз, дав╛но ни у кого не вызывавший сомнения, но это прозвучало так авто╛ритетно, как какое-нибудь "Супсепсис аллергический Вислера-Франкони".

- Керосинный конпресс ставили? - спросила бабка, щеголяя вольной интерпретацией русского языка.

- Ставили! - хором ответила тетка Дуся с Колькиной матерью.

- Тады последнее средство, - могильным голосом ухнула Кусониха и скосила один глаз туда, где должна быть икона, но где ничего не было. Мать испуганно прикрыла рот рукой-горсточкой, а Колька насторожился.

- Надо навоз пробовать. Как рукой снимаить.

- Говном мазаться не буду, - категорически заявил Колька.

- Так ить что мазаться! Хорошо, когда полностью в его, - поправила Кусониха.

- Ну, это ты сама ныряй! - разозлился Колька.

- Мне не надо. Я отродясь ентой заразой не болела. Семьдесят пять лет прожила, а Господь сохранил ... избави Бог.

Она перекрестилась на правый угол.

- А ты меня слушай. Раз говорю, знаю, что говорю... Что ж, говно-то? От скотинки оно, чистое. Скотинка-то всякую дрянь не ест. Овес да травку.

Колька молча сопел, внутренне протестуя против такого курса лечения.

Тогда за него взялась мать с теткой Дусей. Они так мощно пош╛ли на него, что он дрогнул. Мать, чувствуя, что Колька вот-вот сдастся, ударилась в слезы:

- Хочешь как батька твой кривым ходить? Любуйся мать!

И вдруг завыла, запричитала по Кольке как по покойнику.

Колька все молча сопел, но было видно, что он усиленно с собой борется. На помощь матери пришел батя, положив конец мучи╛тельной борьбе сына.

- Вместе сидеть будем, - сказал решительно Кондрат Иванович. - Мне тоже надо. Грызет и грызет.

- И то, - обрадовалась мать. - Вместе и сидите.

Знаешь, где навоз-то лежит? - спросила Кусониха.

- А как же ж? - удивился Кондрат Иванович. - За конюшней и лежит. Сколько раз сам возил!

- Ну, дак вот. Глыбоко не зарывайтесь. И сидите, пока тер╛петь силы станет. А после дома смоете. И так десять ден.

- Там речка внизу. Можно помыться, - вставил Колька.

- Что ты, что ты? Господь с тобой! - испугалась Кусониха. - Дома обмоетесь. А то - к прародителям.

Уходя, бабка Кусониха заметила Полине Степановне:

- Ежели, Бог даст, поправится, помни Полина!..

Когда на Вязки опустились сумерки, и все крутом угомонилось, только со стороны клуба лились тихие звуки баяна, раздавался смех, да взвивалась высоко частушка, две фигуры в трусах крались огоро╛дами в сторону конюшни. Их, синюшные, денатуратные в лунном све╛те тела, играли бликами среди листвы деревьев, среди которых они старались держаться. За ними зловеще крались их тени. Это Колька с батькой шли на процедуры.

У конюшни их встретил семидесятилетний сторож Кузьма Веревкин, которого испокон веков звали Кузьмой. Кузьма был не только в курсе дела, но и материально заинтересован через поллитру белой, кото╛рую отнесла ему Колькина мать, Полина Степановна. Дала, чтобы не было разговору, а так, кто запретит в навозе сидеть.

Кузьма, отрабатывая поллитру, услужливо показал, где свежий навоз, и бережно поддерживал их, когда они стали восходить на свою Голгофу.