"Баламуты"

Разворошенный навоз шибанул в нос дурным запахом, но когда они погрузились в него, почувствовали, как приятное тепло обволокло продрогшие тела, и запах стал терять свою первоначальную силу.

Над Вязками царила благодать. Все вокруг было пронизано голубым лунным светом. Все было сочно и контрастно как в советских мультфильмах. Темные купы деревьев причудливыми аппликациями лежали на серебристой глади реки. Заливались трелями счастливые тритоны и захлебывались от любви лягушки.

И над этим вечным покоем из навоза торчали две многострадальные головы. Если бы Колька стоял на пригорке у конюшни просто так, без дела, он бы любовался красотой и совершенством мироздания, и у него, может быть, родились бы такие же мысли как у Куинджи, когда он смотрел на ночной Днепр.

Но Кольке было не до этого. Тело жгло, едкий запах раздражал слизистую оболочку, глаза застилали слезы, и он ничего перед собой не видел, кроме головы батьки, которая сидела рядом.

- Батя, - сказал Колька страдальческим голосом. - Может, хватит?

- Терпи. Злей возьмет.

- Невмоготу. Сильно печет, зараза!

- Посиди еще трошки.

С минуту Колька еще терпел, но печь стало так сильно, что терпения у него не хватило, и он со словами "Все, батя, шабаш!" стал торопливо выбираться из своего гнезда. Батька тоже не выдер╛жал и полез следом.

Пригнувшись, они трусцой побежали к дому, распространяя вокруг навозный запах.

Слух о том, что Шустиковы по ночам лечатся у конюшни, распространился по деревне с невероятной быстротой. Кто проговорился, неизвестно. Кузьма божился, что "ни в жисть не мог". Кусониха тоже отнекивалась. Как бы то ни было, на другой день, когда они с батькой сидели в навозе, Кольке показалось, что он слышал, как кто-то хихикнул в кустах. А когда Кузьма пошел проверить, дробью рассыпались шаги от чьих-то ног и уже внизу, у речки, засвистели, заулюлюкали.

На следующий вечер Кузьма зарядил ружье солью, но все было тихо. Зато где-то совсем близко прошла гармонь, и Кольку больно стеганула частушка:

У меня радикулит:

Тут болит и там болит.

Врач помочь не сможет мне,

Сам я вылечусь в дерьме.

Колька почувствовал, как кровь приливает к лицу и, задохнув╛шись от обиды, стал вылезать из навоза.

- Куда? - остановил Кондрат Иванович.

- Ша, батя! Вылечился. Хватит! - сквозь зубы процедил Колька.

- Дак, еще три раза только.

- Тебе, видать, понравилось в навозе! Ну и сиди, наслаждайся.

И он пошел домой. Не пригинаясь и не таясь, не обращая вни╛мания на кусты, невольно оставляя на них метки, как кобель, который метит свой участок, циркая на любой стоячий предмет...

На следующий день Кольку увезли в Голицино, в районную больницу. Радикулит обострился, и ему стало хуже. Не меньше мучили ожоги. Врач, узнав, что он сидел в навозе, обозвал его дураком. Колька стерпел, потому, крыть, как говорится, было нечем.

Батька, Кондрат Иванович, отходил дома. Кусониха сварила мазь, и Полина Степановна мазала его на ночь.

Орёл, 1980 г.

КОБЕЛЬ

Санька Шорнин жену любил, хотя прожил с ней двадцать лет, дочь выдал замуж, и вторая ходила в невестах. Звали жену Любовью.

А дочерей назвали Верой и Надеждой. И хотя изменять жене у Сань╛ки особых оснований не было, потому что ей по ее достоинствам ни одна женщина в подметки не годилась, на женщин он глядел яростно. Была Любовь женщиной рослой, почти на полголовы выше Саньки, и, грех жаловаться, всего в ней было с гаком, так что дели на двух и еще останется. Но и Санька был мужик кряжистый, и голос у него был утробный; если пел или скандалил - вся улица слышала. В пьяном виде он подчинялся только жене, и она, усмиряя его, применяла си╛лу вплоть до предмета. Соседи по этому поводу говорили, посмеиваясь, что милые ссорятся - только тешатся.

Всему двору было также известно, что Санька - мужик кобелистый, а еще все знали, что любовью с женой он занимается там, где ее позывы застанут его врасплох. Стирает ли жена, готовит обед или моет - ничто не останавливает. И говорил об этом Санька с по╛разительным бесстыдством. Видно, это дело для него было таким же обыденный, как тарелку щей выхлебать. Над ним посмеивались, а Любовь возмущалась и ругала Саньку последними словами, но видя, что Санька ухмыляется, безнадежно махала рукой: что с дурака взять, и совершенно не обращала внимания, когда он, заигры╛вая с соседками, молодыми женщинами, хлопал их пониже спины или обнимал, с силой прижимая к себе.

- Люб, уйми своего кобеля! - просили женщины, отбиваясь от Саньки.

- А вы дайте ему по морде, чтоб не лез! - советовала Люба.

- Люблю я вас, заразы! - искренне восклицал Санька. - Всех бы перецеловал.

Женщины смеялись...

Грехопадение случилось неожиданно. Как-то после крепкой вы╛пивки Санька, проспавшись к вечеру, пошел на речку сгонять дурь. С похмелья он всегда лез в речку и купался до посинения. Это помогало: после водных процедур в мозгах наступало просвет╛ление. Но на том месте, где он обычно купался, на траве сидела компания: две девушки и парень. При свете луны поблескивали ста╛каны и матово светилась голубым светом бутылка. Санька остано╛вился чуть подальше, разделся до трусов, чуть постоял и, покосив╛шись в сторону компании, решительно снял трусы. Зажав ладошкой низ живота, не раздумывая, бросился с разбегу в воду. Невнятно матернулся и саженьками поплыл к тому берегу. Вода сначала обдала хо╛лодом, но скоро парным молоком стала ласкать тело, и когда Сань╛ка совсем перестал чувствовать освежающую прохладу воды, стал вы╛лезать. Поглядывая на девушек, он опять, опустив руки книзу, трусцой поспешил, к одежде. По телу сразу побежали мурашки. На бе╛регу было холоднее, чем в воде. Надев трусы прямо на мокрое тело, Санька стал энергично махать руками и приседать.

- Дядя, - услышал он. - Иди, погрейся.

Санька повернулся на голос и увидел, что одна из девушек на╛ливала в стакан вино или водку. Надевая на ходу штаны, он подо╛шел и поздоровался.

- Садись, керя. У Машки блажь - угостить тебя, - усмехнул╛ся парень.

- Это можно, - весело сказал Санька, напуская на себя бес╛шабашно удалой вид, и принял стакан с водкой из рук той, которую парень назвал Машей.

- Дай бог, не последняя, - проговорил он развязно, втираясь в компанию, и лихо опрокинул стакан. Маша сунула ему в рот свежий огурец. Водка обожгла желудок, и Санька почувствовал прилив телячьего восторга.

- Эх, девочки, - сказал он, - Знал бы такое дело, гитару взял бы с собой. Как бы я сейчас спел вам! Для, тебя, курносая, особенно, - со значением посмотрел он на Машу.

- Люблю певунов, - засмеялась та, играя глазами.

Была она по-деревенски ладная, с круглым лицом, и Санька, успев оценить ее достоинства со своей мужской точки зрения, придвинулся к ней поближе. Сидел он, как был, без рубашки, крепкий, с рель╛ефно бугрившимися мышцами и хорошо обозначенными бицепсами.

- А это у тебя чтой-то? - дотрагиваясь до наколки на Санькиной груди, спросила Маша.

- Да так, по молодости колол, - замирая от опущения близос╛ти к молодой женщине и сглатывая слюну, ответил Санька. Он как охотничья собака, которая почувствовала дичь, начал вздрагивать и уже никак не мог унять дрожи. И чувствовал, что Маша понимает его состояние, но не торопится отнять руку от его груди и все водит рукой по наколке, словно повторяя ее рисунок. Санька краем глаза посмотрел на соседнюю пару. Те сидели обнявшись и не обращали на них никакого внимания. Тогда Санька притянул Машу к себе, и его рука, скользнув по ее телу, уткнулась в молодую крепкую грудь.

- Стой, горячий какой, - слегка отстраняясь, зашептала Маша. - На-ка, выпей лучше водочки...

Домой Санька пришел к ночи. Любовь не спала, но когда он пришел, она успокоилась и, ни о чем не спросив, легла спать.