Казейник Анкенвоя

В магазин ввалилась шумная ватага идейных анархистов под управлением все того же Мити.

- Здорово, славяне! – приветствовал Митя колонну штурмовиков. – Ну, как там наши? Вставили «Байеру»?

- «Нюрнберг»! – штурмовики выпили стоя.

Щукин закурил, исподлобья глянул на продавца, отпускавшего товар анархистам, затем обернулся ко мне.

- Ты, сотрудник, страх потерял или пьяный до глупости?

Штурмовики уже орали какую-то немецкую песню, а еще и прибывшие анархисты шороху добавили, так что смысл вопроса разобрал я с большим трудом. Щукин сообразил, и резко ткнул меня костяшками в солнечное сплетение. Сложившись от боли, я невольно уткнулся в его брюхо. Теперь я слышал капитана вполне отчетливо.

- Это Казейник Анкенвоя, - тихо и серьезно сказал мне Щукин. – Назовешь его поселком, или, хотя бы, городом, кишки тебе сразу выпустят. Без суда и следствия. Запомнил?

- Запомнил, - прохрипел я, кое-как восстанавливая дыхание.

- Повтори.

- Казейник Анкенвоя.

- Молоток. Слушай дальше. Из Казейника нам пути нет. Он годов десять блуждает по области. Как - не знаю. Природная аномалия. Но кое-кто знает. И ход есть. Найдешь меня завтра, сообщу подробности.

Он уронил голову на прилавок.

- Ты куда пропал, святой отец? А мы тебя обыскались!

Я обернулся на удивленное, и, вместе, радостное восклицание. Альбинос, возглавлявший колонну штурмовиков, сгреб меня в объятия и снял с табуретки. Альбиноса я приметил сразу, как зашел в магазин. Этот автобусный убийца и виду не подал, что мы знакомы, хотя я затылком чувствовал его пристальный взгляд почти все время, проведенное в магазине. Так же сразу я приметил и Хомякова, что-то уединенно обсуждавшего за дальним угловым столиком с интеллигентного вида юношей в очках. Но к Хомякову я еще вернусь. И вернусь обстоятельно. А в данный момент мне было не до него. В данный момент я был увлечен свирепым альбиносом в самое горнило праздника. Штурмовики меня встретили радушно. Казалось, они ждали меня всю жизнь.

- Оцени, кто с нами братья! - Альбиноса распирало. - Что я твердил еще утром? Такую игру духовенство не променяет! Майн либен августейший! А ты мне что спорил, душа из тебя?

- Что? - побледнел штурмовик со шрамом на подбородке.

- «Что»? - альбинос передразнил сослуживца и локтевым ударом освободил его застольное место. - Перец! Штрафную святому отцу! Кто не с нами, тот покойник! Аминь!

Жилистый Перец, чуть не сломавший мне руки в автобусе, с краями наполнил кружку прозрачной жидкостью из пятилитровой бутыли, до половины уже израсходованной.

- Шнапс как чудо, святой отец, - он поднес мне кружку, изобразив на дубленой роже крайнее умиление. - Преломи с братьями.

- За орден стоять! - Альбинос поднял штурмовиков, и те выхлестали свои порции до дна. Опустив штрафную кружку на скатерть, я дернулся из подвала.

- Да куда же? - Альбинос придержал меня, и с мягким нажимом усадил на свободный стул. - Ты честь нам окажи, а мы тебе окажем все, что хочешь.

- Не по чину вино мне с вами пить, братья славяне, - произнес я смиренно, желая только смыться.

- Где же пить? – с горячностью возразил Альбинос. – Пить, когда с мусором. А с нами душевная беседа. Застольные речи. Процесс, и только.

- Процесс. Процесс реально, - поддержал его Перец. – Может, хавки тебе? Слышь, брат Могила? Пожрать бы ему. С автобуса голодом шарахается.

Теперь я знал и как здесь кличут альбиноса-убийцу. Могила.

- Хавки! – приказал Могила, и его солдаты безжалостно потащили из брезентовых сумок разнообразную консервированную снедь: банки со шпротами, ветчиной и тушеной говядиной. Противогазная сумка с продуктами висела через плечо у каждого. Помимо сумок, штурмовики были оформлены в одинаковые красные комбинезоны, высокие бутсы на толстых подошвах и либеральные картузы черного сукна. Только в России либералы так воинственны. Могила выхватил напильник, и умело стал вскрывать им сухой паек. Мне подсунули столовую ложку.

- Жуй, духовенство, - Перец толкнул меня локтем. - На пустой кишке не протянешь. Обмен веществ дело тонкое.

Который уж час терзал меня голод, и я не удержался. Я приналег и на шпроты, и на тушенку, и на скользкую ветчину. Периферийно я заметил, как переглянулись Могила с Перцем. И заметил, как Перец куда-то исчез. Поначалу я не придал этому значения. Но когда пропал и Могила, я забеспокоился.

- Ты плотнее трамбуй, пилигрим, - отвлек меня сидящий напротив хлебосольный штурмовик атлетического склада. - Консервацию не добудешь в Кавзейнике. Гуманитарную помощь только славянам оказывают.

- Тебя как звать?

- Лавром кличут.

- Дай Бог тебе, Лавр, - я живо прикончил третью к ряду банку, и теперь только обратил внимание на сиротливый табурет, прежде занятый участковым Щукиным. И у меня отчего-то на сердце, что называется, кошки заскребли. Колонна вокруг меня с жаром обсуждали шансы на выход клуба «Нюрнберг» в финал кубка Лиги чемпионов. Отложив прибор, я покинул застолье и подошел к прилавку. Филиппов отполированным кончиком штопора сосредоточенно вычищал из-под ногтей.

- Филиппов, где участковый?

- Отлить пошел.

- А где гальюн?

- Туалет за прилавком. Заметил дверцу?

Я заметил дверцу. И я подошел к ней тихо. И тихо ее приоткрыл. В узкую щель я увидел, как Могила отмывает над раковиной кровь с напильника. А Щукин лежит ничком на кафельном полу. А Перец стоит рядом на коленях. И в луже крови переворачивает капитана. И увидел, как он прикладывает ухо к сердцу капитана.

- Сердце ходит, - озабоченно предупредил альбиноса Перец.

Могила вернулся к участковому, и, присев на корточки, глубоко вогнал напильник

в его грудь. Отшатнувшись от двери, я успел зажать рот ладонью.

- А теперь? - донесся еще до меня приглушенный голос альбиноса.

Нет, меня тогда не тошнило, уважаемый читатель. Из горла моего рвался крик отчаяния и ужаса. И только ужас его загнал обратно. Глубоко загнал. Я тихо вернулся на праздник штурмовиков. Я тихо сел на место и тихо выпил штрафную кружку. За упокой раба Божьего Щукина, хорошего человека. Спустя минуту к честной компании присоединились Могила с Перцем.

- Ну, вот, - обрадовался Могила, заглянувши в мою кружку. - Процесс пошел.Ты что бледный, святой отец? Повторить надо. Вторая пробьет. Отвечаю.

- За что? – спросил я, не осмеливаясь поднять на него глаза.

- За все, - Могила обнял меня как давеча у прилавка. - За тебя, монах, отвечаю. Ты меня держись. В Казейнике опасно с народом путаться. Отпетый народ. Здесь прежде химия была. Законников мы наказали, но сам рассуди: честному вору в душу не влезешь. Много еще по углам разной сволочи лютует. Мусора помнишь за прилавком?

- Помню.

- Зарезали его, - сообщил мне печальную новость Могила. - Только что зарезали. Прямо у параши закололи. Ненавижу сук отмороженных.

Он выхватил напильник и вонзил его в стол чуть не по рукоятку, замотанную черной изоляцией. Удар у Могилы был поставлен.

- Ничего, - Могила выдохнул, сцепивши пальцы. - Дай срок, святой отец.

На фалангах его пальцев я подметил два наколотых перстня с крестами.

- Срок я тебе не дам, - отозвался я мрачно. - Я не суд присяжных.

- Правильно. Умница ты монах, - поддержал меня вор в законе Могила. - Тонкая шутка в беде нас хранит. Выпьем за упокой души мусора Щукина, хорошего человека.

Он встал и поднял кружку. Оторвала свои зады от стульев и штурмовая колонна, точно по команде.

- За павших славян!

Я тоже выпил. Я пил не с Могилой. Мне все равно, за что он пил: за славян ли, за план Барбаросса, или за «Нюрнбергский» процесс. Я пил за плантатора Щукина, ибо сам он пить уже не мог. И за упомянутый Щукиным перед смертью ход из Казейника. И мне еще, кстати, его предстояло найти. «И, желательно, до заката солнца», - мысленно уточнил я задачу, тогда не ведая, что в Казейнике давно позабыли, как он выглядит, этот солнечный закат. Здесь просто сумерки сменялись темнотой. Темнота или сумерки. Плачевный выбор, если задуматься. Но у меня и Казейника были разные проблемы. Я лишь думал о том, что жена моя теперь обзвонила всех родственников и знакомых. И о том, что скоро она закончит обзванивать больницы, морги и милицейские районные отделения. И о том, что, более не зная, кому набрать, она только будет беспомощно плакать, глядя на телефонную трубку.