Казейник Анкенвоя

- Не унывай, монах, - подмигнул мне Перец, - жить везде можно с пользой для компании.

- С чего вы взяли, что я монах?

Ответа от него я не ждал, но ответ последовал. Вместе с моим обручальным кольцом, которое, Перец, видно, свистнул еще в автобусе. Кольцо прокатилось по скатерти и легло передо мной, ударившись о порожнюю банку.

- Монах ты и есть. Кольцо-то монашеское, - подытожил, закуривая, альбинос.

Кольцо подарила мне жена, сторговавши его на блошином рынке в Измайлово. Золотой обруч изнутри, стальной снаружи, с выбитыми по орбите словами на церковно-славянском языке: «Свят. Великий Серафим». Кольцо, действительно, было монашеское. Жена посчитала, что освященное кольцо инока убережет меня лучше, нежели драгоценная штамповка, и не просчиталась. По крайней мере, до сей поры. Конечно, Перец мое кольцо Могиле предъявил, и уже от Могилы, видать, слух рикошетом задел местное население. Могила, упырь матерый и сообразительный, конечно, понимал, что грош цена моей святости. Он создал миф из личного интереса. Как бригадир и казначей славянского ордена, в духовном пастыре Могила нужды не испытывал. Пастырь у него был, и еще тот. Хотя здесь я невольно забегаю. Или вольно. Мне, в сущности, наплевать. Относительно мотивов альбиноса у меня имеются как минимум три версии. Версия первая. Отнимая партию анархистов, население в Казейнике сплошь состояло из христиан различного толка. Других монахов славные христиане Казейника прежде не видывали, потому я сразу и без усилий внушил им суеверное почтение. Таким путем убийца-альбинос упрощал исполнение Гроссмейстерского распоряжения: отгородить мою персону любой ценой от местных разборок. Версия вторая. Могила наперед предполагал использовать меня как третейского арбитра в предстоящей религиозной войне. Арбитра, согласного и способного оправдать славянские методы. В уголовной среде, воспитавшей Могилу, третейский суд решал многие вопросы. И версия заглавная. При удачном развитии обстоятельств Могила, подпершись моей авторитетной поддержкой, мог сместить Гроссмейстера Словаря и возглавить славянский орден, чтобы кто-то другой, но теперь уже от Могилы, шарахался в проходе автобуса. Все три версии сложились у меня чуть позже. Вернее, две сложились почти сразу. Третья вылезла, когда я с Могилой перекуривал в казарменном погребе. А четвертой, наиболее дикой, он сам поделился в кают-компании списанного буксира. Тогда я не дал ей значения, и вспомнил только на кладбище, где Могилу, навсегда поглощенного собственной кличкой, забросали камнями братья-славяне. Но это было потом. А на данный момент, я выпил за возвращенное кольцо.

- Москвич? - штурмовик по имени Лавр сунул мне полукруг искусанной закопченной колбасы. - Я и сам из Валдая. У нас тоже на острове знатный монастырь. Иверский Богородицкий. Бывал?

- Бывал.

- И на кой ты в монахи двинул, отче? - Лавр внезапно проникся ко мне сочувствием. - Курить вам нельзя, того нельзя, сего нельзя. И пост еще с картошкой без масла.

- Тэдиум витэ, - я затянулся, пуская символические обручальные кольца. Кольца из дыма таяли на глазах.

- Это как понимать? - заинтригованный Лавр даже подался ко мне, уронивши попутно осушенную братьями посудину.

- Не переводится.

- Николаиты у нас тоже не переводятся, - усмехнулся Перец. - Но мы их скоро переведем через понтоны. Слабо тебе, Лавр мою телку завалить?

Свернувши форменный рукав, Перец обнажил мускулистую руку с наколкой в образе какой-то обнаженной мессалины, посиневшей от холода.

- Кому слабо? – принял вызов атлетический Лавр.

- Филиппок, еще четверть, - окликнул Могила продавца. - Завали его, Перец. За тебя мазу держу, и банк три косых

Армреслинг как вид силового единоборства славянами уважался. Пока штурмовики суетливо делали ставки всякий на своего кумира, Филиппов принес бутыль объемом вполовину использованной. Видать, среди своих штурмовиков альбинос-убийца поддерживал общий режим.

- Ты, Филиппок, в ритуальную контору отослал бы кого из грузчиков, - посоветовал Могила продавцу. - Там Щукину плохо в уборной.

- Сей момент, - Филиппов отвесил поклон, и затоптался.

- Что еще?

- Эпидемия портвейна у них. Контору на карантин закрыли.

- А капитану век на полу лежать?

Озабоченного Филиппова куда-то понесло. Между тем, Лавр и Перец воткнулись локтями в скатерть и по команде сцепились. Штурмовики, разбившись на два лагеря общего режима, завели ораторию:

- Жми Перец!

- Лавр давай!

Точно в тумане наблюдал я за этим бакалейным поединком. Пришли мне сами собой на память слова Откровения: «Впрочем, то в тебе хорошо, что ты ненавидишь дела Николаитов, которые и Я ненавижу». Перец дожал менее опытного противника, и Могила сорвал приличный банк.

- Мой сегодня день, - сгребая прибыль, поделился Могила с радостью с проигравшими славянами.

- Жаль, что не Галашека.

- О чем ты, святой отец?

- Там пустырь. Там трудно будет жить.

- Это он за Николаитов мается дурью, - спустя рукава, догадался Перец-богатырь.

- Ясно, - кивнул Могила. - У нас там еще и братское кладбище. Ты сопку видел?

- Видел.

- Трудно жить, умирать легко, - Могила качнулся, изогнулся, и соскользнул со стула, точно белая анаконда перед броском. - Ходи за мной, Перец. Инкассацию в магазине делать пора. Сначала в продуктовый. Ты тоже с нами, Лавр. А ты, святой отец, жди нас. Вернемся, я пропишу тебя в казармы. Только на водку не налегай. Водка здесь коварная. Прямо из цеха.

Букмекер и его бакалейная лавочка покинули магазин. Я же остался в компании братьев-штурмовиков.

- А почему, славяне, мы болеем за арийский клуб «Нюрнберг»? - спросил я у них, в основном адресуясь к штурмовику с полной шапкой огненно-рыжих волос и золотистыми бакенбардами. Я принял их за знаки отличия. Вроде, как за лычки.

- А потому, святой отец, мы болеем, - обстоятельно растолковал мне рыжий

суть явления, - что арийцы тоже славяне. Просто они еще не знают об этом.

- А евреи?

- И они, - заодно с комаром на толстой багровой шее в складку рыжий прибил мой иронический запрос. - Все, кроме женщин и детей. И кроме всех поедающих кошерно.

Его тираду я уже не воспринял как противоречие. По утверждению сюрреалиста Андрэ Бретона «существует некая точка духа, в которой жизнь и смерть, реальное и воображаемое, прошлое и будущее, высокое и низкое уже не воспринимаются как противоречия». И как раз я достиг этой заветной точки, накатив очередную порцию «Rosstof». Цеховое зелье нагнало в меня агрессии, безумной хитрости и до блеска прочистило ствол головного мозга. Я готов был расстрелять из него хоть роту штурмовиков. Но я нацелился только на одного. Это был штурмовик со шрамом. Действовал я решительно и успешно. Определив расстояние до цели, я одолел его, и отозвал штурмовика в сторонку. «Согласно теории практики, - подумал я, уже не воспринимая свою мысль как явное терминологическое противоречие, - штурмовику со шрамом, униженному ради меня племенным вождем, я должен внушать страх и трепет. А если еще не внушаю, то внушу».

И я стал задавать штурмовику вопросы. Мои вопросы были важнее, чем ответы на них.

- Тебя как звать?

- Агеев.

- А звать как?

- Василь.

- Уверен?

- Так точно.

Военные ответы были важней, чем гражданские.

- Ты хочешь выйти на свежий воздух, Василь?

- Это куда?

Ответы и вопросы утратили смысл. Но, зато, приобрели направление.

- В сортир. Гусиным шагом.

- Гусиным отказываюсь. Братишки засмеют.

- Правильно. Иди обычным, Василь. Чтобы не засмеяли.

Штурмовик со шрамом скрылся в уборную. Я проследил за ним. Агеев уставился на труп капитана в луже крови. Я запер дверцу изнутри на ржавую задвижку.

- Ты хочешь занять его место, Василь?

Он промолчал. Его молчание я воспринял как знак отказа.

- Тогда снимай одежду, Василь.

- Совсем?

- Со всем, что у тебя там есть.

- Мы будем любить друг друга? - Агеев стал поспешно разоблачаться.