Казейник Анкенвоя

- Подай Христа ради, святой отец.

Я подал рублей десять, и спросил его, где ближайший магазин.

- По Гринвичу третья параллель, - он спрятал червонец, и принялся вычерчивать костылем на пыльном грунте географический набросок. - Семьдесят градусов широты. Лесные массивы там начинаются. Лицо у тебя смешное. Просто я чертить люблю. А магазин прямо.

Калека охотно указал на каменное здание без окон, расположенное в трех шагах, и вызвался меня проводить.

- Где ногу-то потеряли?

- Нальешь, тогда расскажу.

Мы свернули за угол каменного здания, и налетели на Вику-Смерть.

- Почему не работаешь, Марк Родионович? – ласково спросила она калеку.

- Я на Княжеской площади служу. Правый угол Храма Обреченных, - инвалид поспешно ретировался.

- Он кто?

- Учительствовал, пока школу не затопили. Географию преподавал.

- А ты кто?

Я отстранил ее и ступил на крыльцо магазина под вывеской «Нюрнберг».

- Погоди, монах, - она удержала меня за плечо. – Те доходяги у столба больше недели увечились. Первый сидел за инцест, второй за поджог. На покаянии один только выживает. Закон такой. Эти звери меня порвали бы, если б я ждала, пока они сил наберутся.

- Теперь мне ясно, почему в народных сказаниях смерть с косой изображают. Передай Словарю, что задания выполнила, - отцепив ее пальцы, я ввалился в магазин, и попал на лестницу с потраченными ступенями.

НЮРНБЕРГСКИЙ ПРОЦЕСС

- Господь у них в силе, - бормотал я, раздраженно ероша ладонью свою мокрую лысину. - Кто выжил, тот и прощен. Божий суд, мать их в дышло. Ни волоса не упадет с головы без ведомости Господней. Знаем. Читали. Ведомость вам, слава Богу, не одобрение, извращенцы. Ибо сила Его совершается в немощи, онанисты публичные Паскаля надо читать.

Уже через два пролета лестница привела меня в подвал. Общий галдеж и отдельные выкрики с моим появлением стихли мгновенно. Все присутствующие разом обернулись ко мне. Лишь комментатор идущего по телевизору матча Бундеслиги, как ни в чем не бывало, продолжал свой репортаж: «Иван Саенко по-прежнему разминается у кромки поля. Очевидно, Ханс Майер хочет усилить игру «Нюрнберга». До конца матча остается пятнадцать минут, а счет на табло хозяев поля явно не устраивает. Неужели Саенко заменит полузащитника?

Да, так оно и есть. Шестой номер Галашек направляется к скамейке запасных.

Что же? Ханс Майер идет ва-банк. Хотя, справедливости ради, следует признать: для Галашека сегодня был не лучший день». «И не только для Галашека», - подумал я, изучая магазин, более смахивающий на баварские народные бирштюбе. В оформлении интерьера преобладали красно-черные цвета футбольного клуба «Нюрнберг». Флаги на стенах, скатерти, вымпелы, сам прилавок, оснащенный расплющенным орлом со свернутою башкой, да еще и заседание колонны суровых штурмовиков за четверкой столиков, сдвинутых вместе, обернули бы вспять любого спортивного дилетанта. Дилетант решил бы, что угодил он в самое логово германского национал-социалистического движения. Но как я страстный болельщик, то легко разобрался в обстановке. Тем паче, что ни германского, ни какого иного малейшего движения мною в подвале не ощущалось. Напротив, и продавец, и покупатели, сидевшие за прилавком, и штурмовики в красно-черных шарфах застыли, сосредоточившись на моей персоне. Возможно, все они ждали от меня какого-нибудь сигнала. И я счел за лучшее оправдать их надежды.

- «Нюрнберг» чемпион! – провозгласил я, гимнастическим жестом выкинув руку перед собой.

- «Нюрнберг» чемпион! – хором отозвалась колонна штурмовиков. Прочие завсегдатаи так же поддержали мой клич. В магазине наступило прежнее оживление. Все вернулись к своим делам. Я подошел к прилавку. Выбор напитков за спиной продавца возбуждал если не жажду, то, по крайней мере, любопытство. Стеллажи были уставлены четвертушками, полулитровками и бутылями емкостью литров до пяти без наклеек, исполненных как прозрачной жидкости, так и жидкости светло-коричневых оттенков. На краю прилавка стоял поднос, и на нем чистые кружки. Меланхоличный продавец в красной пилотке и с партийным значком в виде буквы «N», пришпиленным к черному галстуку, оттирал наждачной бумагой ржавый штопор. Учитывая, что все изделия на стеллажах были запечатаны пивными пробками, назначение штопора показалось мне загадочным.

- Тебя как звать? – спросил я для первого знакомства.

- Филиппов по батюшке, - продавец испробовал пальцем острый кончик штопора.

- Пиво есть, Филиппов?

- Пива нет.

- А кружки?

- Кружки есть. Дань традициям, - добавил продавец, предупреждая мой следующий вопрос.

- Мюних путч? - откликнулся я с пониманием.

Продавец многозначительно смолчал, покосившись на милицейского капитана, отдыхавшего чуть поодаль за длинным прилавком.

- Что еще?

- Водка и портвейн. Водка хорошая. «Rosstof».

- А почему «Rosstof»? «Российский штоф»?

Продавец и здесь многозначительно смолчал.

- А этикетки забыли поклеить?

- Зачем их клеить? – Изумленно посмотрел на меня продавец. - Какой «Rosstof» правят на экспорт в Самару, тот оформляется. А нашу водку прямо в цеху разливают.

- А другую где разливают?

- Или бери, или тикай отсюда, - расстроился Филиппов.

Дружный рев зала привлек наше внимание к экрану телевизора. «Нюрнберг» усилиями Саенко выдрал ничью на второй добавленной минуте.

- За счет заведения! - Заорал на меня раскрасневшийся продавец, меланхолию которого сдуло, точно пудру. - Хайль, Саенко! Всем водки двойную порцию!

Он подбросил штопор, не поймал его, сорвал со стеллажа бутылку портвейна, высадил ее до половины, остаток вылил в кружку, и подтолкнул ко мне. Казалось, ликование покупателей было всеобщим, когда вдруг милиция подняла голову.

- Допились, козлы? – Капитан мутным зрением окинул вестибюль. - За фрицев радуетесь? За тех, кто наши тридцать четверки в заливе топил?

Штурмовик, в котором узнал я жилистого бича, отбился от своей колонны, гулявшей посреди вестибюля, подлетел к раскольнику и смахнул с него милицейскую фуражку.

- А ты за кого болеешь, гнус?

- За него, паразита, - безропотно выпрямил свою линию капитан.

- За «Нюрнберг»! - Провозгласил я победный тост, разряжая атмосферу.

- «Нюрнберг»! – штурмовики выпили стоя.

Я же пить и вовсе не стал. Я подвинул кружку с портвейном униженному капитану, законно положив, что его организм выделяет противоядие, и опустился около на пустующий табурет. Штурмовики меня игнорировали. Надо было что-то завязать с капитаном.

- Как это вы так сносите хулиганские оскорбления? - нагнувшись, я поднял с пола его засаленную фуражку. - Вы карающий орган, или баба в итоге?

- Я участковый, - язык повиновался капитану с трудом. - Шесть соток обработанной глины. И плантация в погребе. Участок меня кормит.

- Какая еще плантация?

Он приманил меня пальцем, и прошептал едва слышно:

- Участковый Щукин.

- Взаимно.

Участковый кивнул, и выдул портвейн за счет заведения. Я оказался прав.

Хуже ему не стало. Ему лучше стало. Проясненные очи капитана сразу нащупали фуражку.

- Это моя фуражка.

Он примерил фуражку назад козырьком, приосанился и весело сообщил:

- Изъятие надо оформить. Портсигар с гостиницей «Украина». А ты сидишь на нем, сотрудник.

Тусклый портсигар с высотным зданием нашелся в кармане милицейского кителя.

Щукин открыл его и стал пересчитывать сигареты.

- Восемь.

- Ладно. Как мне отсюда выбраться?

- Через дверь. И направо. А было девять. Это кто ж столько выкурил?

Действие портвейна быстро заканчивалось. Приятные мысли, захватившие Щукина врасплох, пролили свет на его детство.

- Последний урок физическое воспитание. В женской раздевалке за бетонной ширмой курили. Там входное отверстие калибра 7,62.

Я встряхнул его за плечо.

- Как мне выбраться из поселка, Щукин?