Безвременье

Напишет «nostro»[44], и конченный я человек.

— Бухгалтер всё может! — как воскликнул эксперт тоже в одном процессе,

Лучшая бухгалтерия — итальянская бухгалтерия. Как и кинжалы.

Я думаю, что её изобрёл предок Муссолино.

В бухгалтерии «точили».

«Единственно при помощи быстроты и ловкости рук» что-то откуда-то списывали, потом куда-то приписывали, затем на что-то отписывали.

А в результате публика потеряла, — одни говорят, десять, другие — пять, но всё-таки миллионов.

Пять или десять миллионов публикиных денег провалились в отверстие манташевского фонтана безо всякой надежды быть когда-нибудь выброшенными обратно.

Всё, что меня утешает в этом общественном несчастии, это — прыщ! Тот самый прыщ, который с таким достоинством рекомендовался:

— Знакомый знакомого г. Манташева!

Как он прыгает теперь, когда люди соскабливают с визитных карточек профессию:

— Знакомый Манташева.

— Ты что ж это? — спрашивает его моя Дездемона. — Теперь…

«Знакомый знакомого Манташева». Конечно, они давным-давно на ты.

— Женщина отдаёт тебе всё! Муж играет на Манташева. Проигрывает жалованье, своё, жалованье своих знакомых. Занимает деньги! Я проигрываю кольца, серьги, браслеты. Детские серебряные запонки и чайные ложечки, негодный ты человек! Ещё бы, в семье есть «знакомый знакомого Манташева». Через него мы знаем всё! А ты!

Вместо правды говорил мне бухгалтерию?! Бухгалтерию любимой женщине?!

Пари, что прыщ вывёртывается:

— Позволь, душечка! Решительно не понимаю, о чём ты говоришь! Душечка, ты путаешь! Это не я! Я говорил тебе про Индию, про Китай, про Сару Бернар. Когда же я говорил, что я знакомый знакомого Манташева?! Я?! Никогда! Это тот, высокий, дылда, неприятного такого вида… ну, этот… литератор, который за тобой ухаживал! Это он говорил, что он знакомый знакомого Манташева! Он!!! Ты нас спутала! Он должен был предупредить тебя! Он! Журналист! Это его обязанность! Он во всём виноват!

И я уверен, что дама, совершенно искренно считает меня источником всех несчастий.

— Журналист! И не предупредил! Какова гадость!

«Не с чего, так с бубней».

У нас принято ругать журналистов:

— Журналистика занимается пустяками и не предупреждает публику о серьёзных опасностях. На кой шут существуют эти люди!

Мы на скамье подсудимых по обвинению «в бездействии власти».

 Интервью

Он с любовью посмотрел на сигары, предложил одну мне, другую взял себе. Провёл ею у себя под носом, понюхал. Поднёс её к уху, слегка прижал пальцами, послушал хруск, как свёрнута. Достал из стола шести сортов машинки для отрезанья. Выбрал из них ту, которая пронзала сигару внутрь. Пронзил. Зажёг шведскую, деревянную, спичку, дал ей догореть до половины. С лёгким свистом пропустил несколько раз воздух чрез сигару. взад, вперёд, — продул её. И втянул струйку огня. Струйка синеватого дыма, дрожа, поднялась в воздухе. Регалия задымилась великолепно.

— Я живу, — сказал он, ещё раз взглянув на сигару, — в Сорренто. Вы знаете, что сказал Гёте про Неаполитанский залив? — «Здесь можно делать только одно: жить». Передо мной лазурный залив, дымится Везувий, белой полосой, словно пена прибоя, сверкает Неаполь. Неаполь! На который «надо взглянуть и умереть». А передо мной каждый завтрак метрдотель ставит стеклянную посуду, на которой написано: «Херсонская губерния. Столовое вино». И я каждое утро читаю «Новое Время». Очевидно, мне никогда не отвыкнуть от дурных привычек!

Он «комически» вздохнул:

— Будем говорить об этой неприятности.

Этот разговор происходил в Сорренто в «Imperial hôtel Tramontano».

«Довольно счастлив я в товарищах моих». То моим соседом по номеру был германский канцлер фон Бюлов, и не было возможности нанять лошадей, — все лошади были заняты под экстренную почту «исправляющего должность Бисмарка», то его место занял русский, один из «наших банковских дельцов». Faiseur[45] большого полёта.

Его имя?.. Но «к чему торопиться, — ведь и так жизнь несётся стрелой». Вы прочтёте его имя, и не раз в судебных отчётах. Но в своё время.

Канцлера я оставил в покое, но к «банкомёту» явился за интервью.

— Вы хотите знать моё мнение о харьковском процессе? — переспросил он и пожал плечами. — В этом мнении нет ничего экстраординарного. Этого и надо было ожидать! Ah! — даже вздохнул он на французский манер. — Отдавать банковских деятелей на суд гг. судей, это — всё равно, что отдавать труд химиков, ну, например, на суд астрономов. Не правда ли, выйдет чепуха? Это совсем другая специальность!

Он улыбнулся высокоснисходительно:

— Гг. судьи думают, что мы всё время должны быть озабочены вопросом: «А согласно ли это с уложением о наказаниях?» Тогда как мы должны быть озабочены другим вопросом: «Как выдать гг. акционерам побольше дивиденда?» Банковский деятель, который бы только и думал, что об уложении о наказаниях!

Он вздохнул с глубоким сожалением о таком банковском деятеле и добавил даже наставительно:

— Он уподобился тому рабу ленивому и лукавому, который, из-за страха, спрятал талант в землю. Но гг. судьи меня не удивляют. Они судят с другой точки зрения. Если б их заставить самих заняться банковскими делами…

Он засмеялся.

— Они натворили бы в банковских делах такой же чепухи, какую банковские дельцы натворили в области закона. Да! Судьи меня не удивляют. Тому три года тюрьмы, тому два. Это их специальность… Хотя enfin[46]…

Он заботливо поглядел на сигару. Но пепел держался крепко.

— Это чуть не круговая порука всех служащих в банке. Все виноваты! Ха, я воображаю себе банк! Учётный комитет говорит: «Учесть вексель такого-то!» А бухгалтер отвечает: «Ну, нет-с, знаете ли, такой-то, мне не нравятся его операции. Докажите сначала, что они солидны! Не желаю из-за рискованных операций сидеть в тюрьме!» В конце концов и артельщик в кассе: «И мне уж потрудитесь доказать, что этот вексель верный. А то и мне в тюрьму? Не выдам по ордеру, пока не докажут и мне кредитоспособность!» Ха-ха! Военные дела исключены из ведома гражданских судов и отданы специальным. Потому что штатские в военных делах ничего не понимают. Ну, а в специально банковских делах…

Он развёл руками и рассмеялся снова:

— Предполагается, что всякий понимает! Но раз так, — так. Повторяю, в приговоре гг. судей меня ничто не удивляет. Одному — три года тюрьмы, другому — два. Это с их точки зрения так. Но кто бы меня мог удивить, это — публика! У неё-то откуда эта кровожадность и требование «серьёзного» приговора и радость по поводу него?

Публика своим злорадством могла бы ещё заставить меня удивиться, если б я ясно не видел, что тут ошибка гг. защитников. Среди них были преталантливые люди, и речам г. Гольдштейна и Куперника могли аплодировать сколько угодно. Но они сделали огромную ошибку!

Он говорил наставительно:

— Ошибка — допустить в толкованиях «преступления», что подсудимые вместе с покойным Алчевским делали какое-то общественное дело, возбуждая к жизни промышленность! Этого публика никогда не простит! Кражу — простит. Растрату — простит. Присвоение — простит. Но «а вы хотели общественное дело делать!» — этого никогда не простит. Это уже звучит укором. Это звучит гордостью. «Что ж ты за цаца такая выискался? — думает обиженная публика. — Мы все живём, никто ни о каких „общественных делах“ не думает! Ты что один за праведник выискался? Промышленность „пробуждать“ желал. Ну и посмотри, братец, каково её пробуждать!» И довольна, когда «пробудителя» упрячут. «Не старайся быть выше других!» Публика, вообще единственно чего простить не может, это — «заботы об общественных интересах». — «Кто тебя просил заботиться-то? — спрашивает она. — На это начальство есть. А ты что за выскочка? Живём же мы… хуже тебя, что ли»… Вот, например… pardon…

44

nostro — наш.

45

Мастер.

46

Наконец.