Путешествие

  А потом я снова заснул и проснулся в Италии. Светило солнце, поезд, петляя по долине между могучими массивами коричневых альпийских склонов, спускался к Удине.

  Я жадно всматривался Италию. Было очень свежо, поезд шел медленно, где-то журчал ручей. На шоссе время от времени мигали яркие рекламы, чаще всего Реllegrino rabarbaro. Иногда появлялись маленькие аккуратные городки. Я перестал думать о Вене.

  Я был в Италии, и это наполняло меня гордостью и радостью. Я никогда серьезно не думал, что настанет день, и я окажусь тут, и никогда не было у меня полной уверенности, что эта Италия действительно существует. Я тебе рассказывал, что в молодости я много раз собирался в Италию и всегда что-нибудь этому мешало. Поэтому отчасти для забавы, отчасти для защиты своего самолюбия я убедил себя, что никакой Италии на самом деле не существует, что она служит только для того, чтобы манить и обманывать. Людям обещают поездку в Италию, чтобы они могли некоторое время чем-то забавляться и радовать свою фантазию, а потом, в последнюю минуту обнаруживаются трудности, которые делают невозможным их отъезд в эту несуществующую страну. В детстве я полушутя выдумал все это, а в позднейшие годы что-то от этого во мне осталось, и всегда какой-то чертик пищал мне на ухо: «Это все неправда, это все неправда, никакой Италии не существует». Теперь, когда по Паданской равнине мы съезжали к Удине, когда нам встречались маленькие городки среди скал и различные надписи, прежде всего Реllеgrino rabarbaro и реже Реllegrino аranciato, не могло быть уже никаких сомнений, и чертик молчал, надутый, хотя у него была такая мина, словно он хотел сказать: «Ну-ну, еще посмотрим-, чем все это кончится». Признаюсь, после первого ослепления и упоения сознанием, что я в Италии, в душу стало закрадываться какое-то сомнение, какое-то неприятное чувство, что-то вроде неясного и неопределенного страха. Что я здесь, собственно, делаю, какое внутреннее право уполномочило меня устанавливать контакты с этой страной? Еще не успел я впитать первые сильные впечатления, а меня уже начало беспокоить какое-то смутное разочарование. Может быть, я и не ожидал, что мой приезд в Италию совершится при звуках архангельских труб и в категориях  небесных, сверхъестественных озарений. Может быть, так далеко не заходили мои мечты, но, во всяком случае, в глубине души у меня была надежда, что это произойдет при каких-то (правда, я не могу точно установить при каких) обстоятельствах, торжественных и не связанных с повседневной действительностью. А тем временем, несмотря на несомненно красивый пейзаж, абсолютно непохожий на все то, что до этого было мне известно, вокруг меня происходили самые обычные вещи. По шоссе шли машины, проходили люди, в воздухе порхали птички, из окон домов выглядывали дети. Все это было повседневным и обычным, происходило на земле и под тем же солнцем, которое греет нас и в Польше.

  «А чего же ты ждал?» — спросишь ты меня,

  Ничего, право, ничего. Это я только так говорю.

  Потом Венеция плеснула мне в глаза ведерко красивейших красок, а потом я видел столько залитых солнцем городов с названиями, известными и близкими с детства. Я начал уже привыкать к тому, что я в Италии, но все сильнее и сильнее чувствовал беспокойство и тоску. Беспокойство — потому что я не знал, что я здесь, собственно, делаю. Для меня все это слишком поздно, уже слишком поздно. Тоску — потому что мне не с кем поделиться своим удивлением и впечатлениями, не для кого удивляться и впечатляться. Во мне росли отчужденность и равнодушие: ах, если бы под этим небом мне дано было испытать какие-то свои необычные переживания, все было бы иначе.

  Солнце уже заходило, время от времени на высоких каменистых холмах появлялись города, словно театральные декорации, которые на вращающемся кругу должны создавать иллюзию путешествия. Стемнело. Рим был где-то недалеко, по шоссе устремлялось к нему множество автомашин.

  «Рим, Рим»,— повторял я про себя, стоя у окна, из которого не много можно было увидеть в темноте: иногда внезапно вспыхивал какой-нибудь дом или фабричка, обильно освещенная неоновыми огнями. Потом огней стало больше, и на некотором расстоянии от путей появились окутанные мраком блоки больших жилых домов, так хорошо известных по итальянским фильмам, поднимающим жилищную проблему. А потом ни с того ни с сего поезд подъехал к перрону вокзала Термини.

  Янек уже ждал. Он узнал меня издали и махал рукой. У меня перехватило горло, я точно не знаю, было ли то волнение или стыд, а может быть, и то и другое вместе. Мне захотелось убежать, во всяком случае, я молился, чтобы дорога, по которой мы приближались друг к другу, тянулась как можно дольше. Но когда мы окончательно сблизились, он поздоровался со мной совершенно естественно, так, как здороваются с кем-то очень близким, кого не видели месяц. Он поцеловался со мной совершенно запросто и сказал:

  — Я рад, что ты приехал.

  И сказал это так, что можно было поклясться, что он рад в самом деле. У меня слегка дрожали руки, я старался это скрыть, но Янек держался так естественно и свободно, что в конце концов это передалось и мне, и понемногу я успокоился.

  — У вас прекрасный вокзал,— сказал я не для того, чтобы что-нибудь сказать, а потому что действительно он показался мне прекрасным, и я почувствовал потребность сразу же об этом сказать.

  — Ты нисколько не изменился,— сказал Янек,— я сразу тебя узнал.

  — А ты очень изменился, но я тебя тоже сразу узнал,— сказал я.

  Мы сели в машину, которая ожидала нас у вокзала. Я думал, что у Янека какой-нибудь необыкновенный, большой и великолепный суперамериканский автомобиль, но оказалось, что у него обыкновенный серийный фиат, Это обстоятельство вызвало во мне смешанное чувство разочарования, удовлетворения и покоя.

  — Я снял тебе номер в отеле,— сказал Янек, как мне показалось, после минутного колебания, когда завел мотор.— Я подумал, что это будет меньше тебя связывать, ну... что ты и сам так захочешь. Но если бы ты пожелал жить у меня...

  Я прекрасно видел, что он очень не хочет, чтобы я жил у него. И я тоже этого не хотел.

    — Очень хорошо сделал,— сказал я.— Конечно, так будет лучше. Вообще я страшно, страшно тебе за все благодарен.

  — Еще не за что,— буркнул Янек.

  За стеклом машины кружился Рим, которого я не мог из-за быстрой, полной поворотов езды охватить целиком и представить себе. Рядом сидел Янек. Все это не умещалось у меня в голове, и мне казалось, что это сон, сон, который должен быть полон очарования и прелести, но этого почему-то не было.

  Янек время от времени называл мне места, по которым мы проезжали, а я кивал головой, мало видел и мало понимал, ибо от непомерного изумления я больше думал о далеких временах детства. Это была не сентиментальность, а именно изумление. Я не мог надивиться всему тому, что происходит,— я имею в виду то, что происходило на протяжении последних тридцати лет.

  — Знаешь,— сказал Янек,— так неудачно получилось: как раз завтра утром я должен на несколько дней уехать. В Африку. Я должен там подыскать подходящие места для натурных съемок в новом фильме. Поэтому мне тем более казалось...

  Я почувствовал облегчение. Я был бы рад, если бы он уехал сегодня, сейчас же, а не завтра утром. А ведь он показался мне таким близким и милым — может быть, первый раз в жизни близким и милым. И, собственно, в первый раз в жизни мы начали разговаривать, и это у нас получалось гладко и приятно.

  А может быть, у него и не было в Африке никаких дел и он просто убегал от меня?

  Отель, где он снял мне номер,— скорее, это был элегантный пансионат — находился в прекрасном районе, неподалеку от Виллы Боргезе (это парк, а не какая-нибудь вилла; впрочем, ты, наверно, знаешь это лучше меня). Называется этот отель «A1bergo Pensione Рaisiel1о» и находится на улице Паизиелло. Я также узнал, что Паизиелло — это итальянский композитор; я никогда о таком не слышал. Номер красивый, с балконом, выходящим в парк Боргезе (слово «вилла» действует мне на нервы), и только неприятно поражают каменные полы, но уж тут так повсюду.