Перекличка

— Мы потрудились, и нам захотелось мяса, — спокойно сказал он.

Возле дома из фургона вылезали хозяйка, дети и Памела. Галант и Николас были у камня вдвоем, я стоял за углом конюшни, наблюдая за ними и прислушиваясь.

— Я ведь оставил тебя тут за хозяина, ты должен был присматривать за всем, — сказал Николас.

Галант пожал плечами.

— Где овцы? — спросил Николас, подходя к нему чуть ближе.

— В вельде, где же еще.

— Приведи их в крааль. Я хочу пересчитать отару.

Галант странно усмехнулся. Не говоря больше ни слова, он неторопливо направился на пастбище, оставив Николаса возле овечьей туши. Я сделал небольшой крюк и последовал за Галантом, чтобы помочь ему. Вместе с Ахиллом, пасшим овец в вельде, мы пригнали овец к краалю. В воротах стоял и ждал нас Николас, поставив ногу на нижнюю перекладину и крепко зажав трубку в зубах. Когда мы подошли, он ничего не сказал. Овец пересчитал тоже молча.

Недоставало пяти.

— Онтонг, — спросил Николас. — Что ты скажешь об этих овцах?

Неприятный был вопрос. Мне не хотелось отвечать на него впрямую.

— Думаешь, кто-нибудь украл их? — спросил я его.

— Ничего я не думаю. Я тебя спрашиваю.

— Мне трудно ответить, баас.

— Ну а ты, Ахилл? Что ты скажешь?

— Я просто пригнал стадо домой, баас.

Я стоял, глядя на Николаса. Он повернулся к Галанту, но тот смотрел мимо, куда-то вдаль, что-то насвистывая сквозь зубы, хотя и не сказать, что весело.

— Может, вы видели следы леопарда? — спросил Николас, все еще пытаясь подсказать нам выход.

Тут Галант прекратил свистеть и обернулся к Николасу.

— Это не леопард, — сказал он. — И не шакал.

— А кто же в таком случае?

— Это я зарезал их.

— Я велел тебе резать по одной в неделю. Тебе этого показалось мало?

— Нам хотелось больше.

Николас загасил большим пальцем трубку и сунул ее в карман рубахи.

— Ты причинял мне немало хлопот и до отъезда, Галант, — сказал он. — Возвращаясь, я надеялся, что будет лучше. Я ведь уже предупреждал тебя, верно?

— Верно.

— Онтонг, Ахилл. — Николас говорил медленно, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — Берите его и привяжите в конюшне.

Я попытался было остановить его.

— Баас… — сказал я.

Но было поздно, он уже решился.

— Пошли, — сказал нам Галант. — Ведите меня.

А пока мы вели его, он все оглядывался назад, словно желая убедиться, что Николас тоже пойдет следом.

Он сам улегся на пустую бочку в конюшне и подставил нам запястья и лодыжки, которые мы связали ремнями. Мы робко стояли возле него, боясь поглядеть с глаза друг другу, пока — нам-то показалось, что прошло не меньше часа, — не пришел Николас с бичом и кожаным ремнем. Ремень он дал Ахиллу, а бич мне. Вот это уж мне совсем не по душе. Коли хочешь выпороть своего раба, делай это сам. Не рабское это дело.

— Я сыт твоими выходками по горло, Галант, — сказал Николас. — Давай, Онтонг, начинай. Чего ты ждешь?

С трудом подняв голову, Галант обернулся и поглядел на Николаса.

— Зачем ты заставляешь их? — спросил он. — А сам что, боишься?

— Онтонг! — приказал Николас.

Я стегнул Галанта по спине. От удара с красивого жакета, кружась, поднялась пыль.

— Боишься? — снова язвительно спросил Галант.

Тут Николас точно потерял голову от бешенства. Он выхватил у меня тяжелый бич и принялся пороть Галанта, хлеща куда попало; бич взлетал и опускался вихрем. От заморского жакета уже остались одни лохмотья, гиппопотамова кожа бича врезалась в мясо, а он все не мог остановиться. Галант не произнес ни звука. Только по временам слышался тихий, глухой стон.

— Баас… — сказал я наконец.

Я вовсе не хотел перечить хозяину, но опасался, что, если он не остановится вовремя, случится ужасное. Он не слышал меня, чуть не рыдая от ярости при каждом новом ударе. Больше терпеть это было нельзя, и я слегка коснулся его руки:

— Может, хватит, баас? Ты убьешь его.

Николас остановился столь же внезапно, как и начал. Резко обернулся и с диким бешенством в глазах поглядел на меня. А затем отшвырнул бич и выбежал из конюшни.

Уже сгущались сумерки, когда мы с Ахиллом отвязали Галанта и притащили его в хижину, с трудом приведя в чувство холодной водой.

Только бы он наконец извлек из этого урок, думал я. Гроза надвигалась давно, и вот она грянула. Может, оно и к лучшему, может, теперь небо прояснится, и в Хауд-ден-Беке воцарится покой.

Но я его недооценивал. Чему быть, того не миновать.

Молодой жеребец на огороженном поле. Берегись стены. Не суйся наружу. Не вздумай перепрыгивать через нее… Так и не знаешь, что же будет, если ты рискнешь. И не узнаешь, пока не перепрыгнешь. А перепрыгнуть не просто. Тут, по эту сторону, все знакомо. Знаешь, где скакать, где пастись. Но каменная стена всегда здесь. Можешь делать вид, будто не замечаешь ее, можешь отвернуться, но стена остается, и кажется, что поле, огороженное ею, с каждым днем все меньше и меньше. Пока ты не захочешь перескочить через нее, даже если сломаешь себе шею. И вот я захотел. И прыгнул. И выжал.

Что толку бесконечно угрожать друг другу и наскакивать друг на друга, как два драчливых петуха, как бойцовые петухи в Кейпе, о которых рассказывает Ахилл. «Берегись, Галант, — говорит Николас, а потом еще: — Предупреждаю тебя». И наконец: «В последний раз». Но последнего раза нет и не может быть, и не обрести покоя, пока не дойдешь до края. Где моя стена? Посмею ли я? Когда я стегаю лошадь, меня бьет дрожь. «Черт подери! — хочется крикнуть. — Почему ты стоишь и покорно все терпишь? Ведь ты же гораздо сильнее меня и гораздо больше. Почему не взбрыкнешь, почему не затопчешь меня тяжелыми копытами? Почему не вырвешься, почему не умчишься в горы, чтобы никогда оттуда не возвращаться?» Но она не смеет. Позволяет избивать себя, издеваться над собой, усмирять себя. Терпит все, что с ней ни сделают. А я не могу. Не могу.

«Не доводи его до крайности», — говорит Онтонг. Что он понимает? Вовсе не Николаса я довожу. Плевать мне на его стену. А вот не сробеть перед моей собственной — дело другое. Иначе уж лучше выкопайте мне могилу и заройте меня в землю, и не надо никаких листьев бучу, пусть себе тхас-шакал бродит, сколько ему угодно.

Теперь мне все ясно. Быть детьми в Лагенфлее — это одно, а прижиться в Хауд-ден-Беке — совсем другое. Часто, когда мы со злобой и отчаянием глядим друг на друга, Николас кричит: «О господи, Галант, что это с тобой? Я тебя просто не узнаю. Мы ведь так хорошо ладили друг с другом».

Как мне объяснить ему? Про эту каменную стену, на которую мы оба глядим. Нам обоим еще предстоит перепрыгнуть через нее.

И порка тут ни при чем. Удары бича причиняют жгучую боль, врезаются в кожу, рвут мясо. Когда тебя отвязывают, ноги не держат, а вокруг темнота, из которой тебя возвращают, окатив холодной водой: ты даже не знаешь, чьи это руки. И все же порка еще не стена: порка просто не дает забыть о стене. И сулит радость оттого, что ты знаешь — ты попытался прыгнуть. Тебе не шевельнуться от боли, но это того стоит, ведь теперь ты по другую сторону стены. Теперь ты наконец знаешь.

А потом, глубокой ночью, когда все спят и только ты лежишь без сна и все тело разламывается от боли — но и от облегчения тоже, — вдруг делаешь новое открытие. Эту стену ты одолел. Но есть и другая. Перед прыжком ты думал лишь об одном: надо одолеть ее. А теперь одолел, а за ней другая. И вечно будет какая-нибудь еще. Одна за другой. В этой мысли сокрыто нечто устрашающее: слабость, охватывающая тебя прежде, чем ты даже попытаешься совершить следующий прыжок. Но потом засыпаешь, и сон приносит успокоение.

С первой зарей выползаешь из хижины. Утренняя звезда еще не погасла, от мороза на земле серые, будто заплесневелые полосы, еще не такие твердые, чтобы хрустеть под ногами, когда ступаешь по ним, но холод уже обжигает ступни. Колокол еще не бил. Тебе не разогнуться, ты окоченел, пока спал, свернувшись клубочком, на холодной земле, и, когда начинаешь двигаться, боль прокрадывается в тело. Кажется, тебе уже никогда не распрямиться, но стискиваешь зубы, потому что впереди долгий путь. Нужно уйти из Хауд-ден-Бека еще до колокола.