Страница 97 из 132
— На лугу: так удирали паны, что потеряли и штаны.
Казаки подхватывали его слова, добавляли от себя и от хохота хватались за бока. Поляки стреляли в насмешников, но за вал никто не отважился выйти.
Около полудня прибыли послы. За старшого у них был полковник Чарнецкий. И без того сухой и жилистый, за эту ночь он весь почернел. В колючих глазах горел злой огонек, который еще больше разгорался оттого, что ему приходилось соблюдать вежливость с казаками. Богдан Хмельницкий встретил послов как добрых знакомых и желанных гостей.
— Челом вашей милости, челом, пане полковник дорогой, и вы, панове! Рад приветствовать вельможное панство в своем убогом шатре. Прошу, панове!
На радушие Хмельницкого полковник Чарнецкий не ответил даже притворной улыбкой. Он с присущей ему резкостью и надменностью сказал:
— Мы пришли сюда, пане Хмельницкий, не для того, чтобы радовать вашу милость. Пан рейментарь и комиссар войска коронного хотят знать: когда сотник его королевской милости войска Запорожского прекратит произвол и станет снова подчиняться власти его королевской милости? Или придется войску коронному саблей учить казаков послушанию?
— Казаки послушны, вашмости, только их никто не слушает. Но такие дела обсуждать нужно хотя бы с сенатором. Нет у вас такого в лагере — так незачем зря и время терять. Прошу к столу, а поссориться мы еще успеем.
— Пан Хмельницкий уже поссорил казаков с короной.
— Пане Чарнецкий, тут не о чем говорить, корона только то и делает, что затевает ссоры с казаками, со всем народом. Не удивительно, что народ гневается. А будет корона действовать благоразумно, то и помириться можно.
— О чем пан Хмельницкий просит?
— Отпустить моих послов.
— Они оставлены заложниками.
— Стало быть, вы отвечаете за них своей головой.
Полковник Чарнецкий начинал теряться. Взятый им тон не произвел никакого впечатления ни на гетмана, ни на старшину, присутствовавшую при этом. Но заговорить иным тоном Чарнецкому не позволял шляхетский гонор, а еще больше ненависть к казакам. Другие послы хотя и не говорили ничего, но держали себя еще более спесиво.
— Мы уверены, — продолжал Чарнецкий все так же высокомерно, — панове старшины понимают, что, чем дольше они будут сопротивляться, тем тяжелее придется отвечать перед Речью Посполитой, а потому мы предлагаем немедленно сложить оружие, выдать армату и распустить сброд. Тогда пан рейментарь и пан комиссар обещают ходатайствовать перед его королевской милостью о помиловании бунтовщиков. Сколько панове старшины просят времени на размышления?
Богдан Хмельницкий бросил на старшину вопросительный взгляд.
— Что на это скажут панове старшины?
Старшины стояли с непроницаемыми лицами: только этикет заставлял их сдерживать свои чувства. За всех ответил полковник Золотаренко.
— Ясновельможный пане гетман, тебя войско Запорожское избрало старшим, тебе и решать нашу судьбу.
— На том согласны! — закричали и остальные.
Хмельницкий, уже не обращая внимания на послов, стал ходить тяжелыми шагами по шатру, глядя себе под ноги, а когда остановился перед Чарнецким и поднял голову, глаза его горели уже неприкрытой ненавистью.
— Даю вам, панове, два часа!
Чарнецкий даже попятился.
— Я вас не понимаю, пане...
— ...гетман, — выразительно подсказал Сомко.
— Пане... — замялся Чарнецкий.
— ...гетман! — еще более выразительно подсказал на этот раз Золотаренко.
— Не понимаю, пане гетман, — через силу произнес Чарнецкий, будто его заставили проглотить кусок недопеченного хлеба. Он наконец уразумел положение и заметно побледнел, но с деланным спокойствием переспросил: — Казаки просят два часа на размышление?
— Зачем говорить попусту, пане Чарнецкий? — уже раздражаясь, сказал Хмельницкий. — Победа в моих руках!
Чарнецкий стал белее полотна.
— Чего панове казаки хотят? — наконец произнес он.
— Какой мерой мерите, такой и воздастся вам; условия капитуляции, спасибо, вашмость, вы сами подсказали: сложите оружие, выдайте пушки, и вас пальцем никто не тронет. Идите себе ко всем чертям! Мы не хотим напрасно проливать кровь.
— Это был бы неслыханный позор! — крикнул Чарнецкий.
— Помилуй, господи! — в один голос произнесли два других посла.
— Позор? — разразился гневом Хмельницкий. — А когда на Солонице вельможное панство растоптало свое честное слово, это был не позор? А что после ординации казаков превратили в хлопов, приставили к печам, к собакам, это не позор? А что чаплинские могут посягать на жизнь любого именитого казака, а сенат не только не защитит, а еще и насмехается над казаком, это не позор? Что еще имели казаки за свою верную службу Речи Посполитой? Но сегодня, панове ляхи, мы уже не те, что вчера. Через два часа казаки начнут наступление. Идите!
Послы еще не успели выйти из шатра, как вдруг вбежал атаман сторожевой сотни и тревожно выкрикнул:
— Пане гетман, ваша ясновельможность, поляки начали всем лагерем отступать!
— Отступать! Себе на погибель! А вы, пан Чарнецкий, значит, только зубы нам здесь заговаривали?
— Видит бог!.. — воскликнул вконец растерянный Чарнецкий.
— Да, видит бог, не хотел я этого. Трубите к бою!
Петро и Саливон должны были ехать обратно к своему отряду, но то, что началось на поле боя, заставило их забыть об отъезде. До сих пор за рекой по лугу гарцевали отдельные казацкие сотни. Они то тут, то там налетали на польский лагерь, но, встреченные мушкетным огнем, а то и огнем органок, откатывались назад и нападали в другом месте. Но прорваться в лагерь, окруженный девятью рядами возов, не могли. Когда именно тронулись с места поляки, хлопцы не заметили. Они сначала услышали сигнал трубы в казацком стане, потом барабанную дробь, крики атаманов. Весь стан вмиг превратился в растревоженный муравейник. В ворота начала выскакивать сотня за сотней конница, потом двинулись пешие отряды; они быстро переправились через реку и, как мухи кусочек сахара, облепили со всех сторон польский лагерь. Только теперь лукомльские хлопцы заметили, что лагерь поляков как стоял, так и двинулся четырехугольником по долине к лесу. За стрельбой, ржанием коней, бряцаньем сабель, воинственным криком казаков, за беспорядочной командой польских начальников, за стонами раненых невозможно было расслышать собственный голос.
Лагерь врага катился все дальше, не изменяя своей формы. И вдруг в одном месте будто кто-то воткнул между возов гигантский кол. Цепь возов разорвалась, и в этот промежуток ринулась казацкая конница. Передние падали, как трава под косой, но на их место врывались другие. Крик с каждой минутой усиливался. Теперь в польском лагере, казалось, командовали все, даже слуги, все тонуло в выкриках и в воплях. А лагерь продолжал катиться дальше на север. Поляки бросились в лес, надеясь под его сенью найти спасение, но навстречу им по всей степи разнеслось наводящее ужас: «Алла, алла, алла...»
Петро и Саливон не успели опомниться, как очутились в самой гуще боя. Перед глазами мелькали объятые страхом шляхтичи — крылатые, закованные в броню, в дорогих жупанах, в коротких свитках. Прикрывая друг друга, Петро и Саливон выбирали, где спина пошире, шея потолще, и рубили их, кололи сколько хотели. Вдруг на Петра налетел косоглазый татарин с оскаленными зубами, забормотал:
— Башка, башка, — и замахнулся дубиной с белой костью на конце.
— Чего этот хочет? — оглянулся на Саливона Петро, и в ту же минуту татарин лыком связал ему обе руки. — Идол! — закричал Петро.
Саливон понял намерение татарина и проворно приставил клинок сабли ему к горлу. Татарин завизжал, как пойманный за ногу поросенок, крутнулся на своем гривастом бахмане и мигом исчез.
— Не разобрал, что ли?
— Ну да, «не разобрал»! Этот басурман, наверно, уже не одного казака в лес утащил. Ищи его потом в Царьгороде, на галере.
Татары рыскали по лагерю, как борзые за зайцами, хватали людей, коней, срывали седла, потрошили возы. Казаки рубили на выбор: кто из шляхтичей был лучше одет, за кем, как овцы за бараном, бегали слуги. Кое-кто из поляков пытался вырваться из лагеря, за ними пускались в погоню, и схватки уже завязались в широкой степи.