Страница 96 из 132
— Приводит нас этот чауш в очень скромно обставленный шатер — походная кровать, медвежья шкура на земле, а у порога тканая дорожка. Мы только сели на стульчики, как вдруг выходит из-за полога — кто бы вы думали?
— Ага, ага! — понимающе закивали головами и остальные послы.
Но шляхте, видно, лень было думать, так как никто не ответил.
— Сам Хмельницкий! — выкрикнул Хребтович с расчетом на эффект.
Действительно, все вздрогнули, как от выстрела, а Стефан Потоцкий даже переспросил:
— Хмельницкий? Быть не может!
— Собственной персоной, пане рейментарь!
— Гетман! — произнес и второй посол.
— Так и обратился к нему бородатый идол. «Пане гетман», — говорит.
— Уже на русском языке, — добавил третий посол.
— Говорит: «Пришли к его вельможности пану Тугай-бею послы от рейментаря польского войска уговаривать татар переметнуться к полякам или хотя бы отступиться от тебя, ясновельможный пане гетман».
— Так и сказал Хмельницкому?
— Словно нас тут и не было, — подтвердил второй посол.
— Сидим уже ни живы ни мертвы, думаем: позовет сейчас своих Семенов и прикажет изрубить нас на капусту. Но Хмельницкий только бровью повел, а бородатый идол кланяется да все выкладывает: и что мы обещаем и сколько обещаем, только говорит: «Решить это чаушу самому нельзя, а твой брат Тугай-бей, пане гетман, велел, когда его нет, к тебе, вашмость, обращаться».
— Какой-то полоумный этот чауш, — сказал третий посол, — все время руку к сердцу прикладывает, а вторая, наверно, выбита. А кланяется, как крымскому царю.
— Хмельницкий и впрямь стоит, как царь. «Говорите, что вам угодно?» — уже нас спрашивает. — «Не понял, говорим, ваш чауш: мы пришли просить Тугай-бея передать хану крымскому, что уже послали дань за все четыре года. Хотим и дальше жить в дружбе».
— Ловко вывернулся, вашмость! — крикнул Сапега.
— Попробовал бы пан не вывернуться! — огрызнулся Хребтович.
— Хмельницкий будто мысли твои читает, даже спросил: кому такая глупость в голову пришла? Он хотя и простого роду, а умная голова у него на плечах.
— Не то что у пана Хребтовича, — язвительно сказал Шемберг. — Чем же эта голова поразила вас?
— Говорит: «Татары больше получат выгоды от поляков, имея их противниками, нежели наоборот. А дани вы никакой не посылали, потому что не из чего. Идите, говорит, назад и передайте комиссару Шембергу и пану рейментарю: пусть не пытаются обмануть Хмельницкого. А не хотят по-честному — пускай тогда на себя пеняют».
— Его нужно было зарубить на месте! — выкрикнул рейментарь.
— Хитро же обвел он вас, панове, вокруг пальца, — укоризненно покачал головой Шемберг.
— Что пан комиссар хочет сказать? — окрысился Хребтович.
— А то хочу сказать, пане Хребтович, что вы, вашмость, выложили Хмельницкому все наши тайные мысли.
— По вашему приказанию я излагал их татарам.
— Вы их и в глаза не видели. Где тот пахолок, который провел вас к татарскому шатру?
— Должен был вернуться.
— Никто не возвращался, вашмость. Это, верно, был шпион Хмельницкого, а бородатый только чалму татарскую нацепил.
— Уж не тот ли, что утром дразнился? — добавил Чарнецкий. — Нужно было окуляры надеть, пане Хребтович.
— Хорошо, панове, — ехидно ответил Хребтович, помолчав. — Возможно, я ошибся, но это было ночью, а вы и днем казаков приняли за татар. Стоило им крикнуть «алла, алла», и уже...
— Довольно! — сердито сказал Шемберг. — Что же, панове, все ясно, иного выхода нет — будем звать казацких послов!
Ему никто не ответил, тогда он сам хлопнул в ладоши. Вошел слуга.
— Прикажите... задержать казаков до утра!
VII
Богдан Хмельницкий вставал рано. В шесть часов он уже выслушивал своих начальников и есаулов. Сегодня первым докладывал Лаврин Капуста. Разведка донесла, что оба гетмана коронного войска с главными силами дошли уже до Чигирина. Рады, что близко нет запорожцев, и весело пируют. О битве у Желтых Вод еще ничего не слышали, оба гонца были перехвачены.
— А услышат, двинутся на подмогу, — сказал Хмельницкий. — Надо кончать. Какие вести о Максиме Кривоносе?
— Ночью прибыли гонцы. Говорят...
— Я сам послушаю, позови.
Лаврин Капуста передал приказ посыльному и снова вернулся в шатер.
— Тугай-бей волнуется.
— Запахло жареным?
— Так точно, ваша милость. Говорит, надоело ждать.
— Хороший нюх у перекопского мурзы.
— Волосы рвал на себе, что вчера не поживился.
— Выжидал, чья возьмет! Я уже послал приказ — сегодня может спустить на них своих татар. Что пан Шемберг думает?
— До самого утра думал, как из поражения сделать победу.
— На это паны-шляхтичи мастера.
— А когда увидел утром, как голодные кони опустили головы, стал уговаривать рейментаря приступить к переговорам.
— Почему же я до сих пор не вижу послов?
— Носы задирают вельможные.
— Может, и моих послов обижают?
— Уже начали панами величать.
— А надо, чтобы еще и улыбались им. Пане Петренко, прикажи, вашмость, своим пушкарям разбудить панов, а то так и царствие небесное проспят. Пане есаул, что-то и наши казаки заспались сегодня. Чтоб все время висели над польским лагерем.
— Заходите! — крикнул Капуста через порог.
В шатер сначала вошел Петро, а за ним вконец смущенный Саливон.
— Челом бьем, ясновельможный пане гетман! — от волнения громче, чем нужно, выкрикнул Петро.
Саливон повторял за ним только концы слов, стараясь не отстать. Оба они были стройные, лихие хлопцы.
— Добрые казаки у Кривоноса! Как чувствует себя пан атаман?
— Пан атаман, ваша милость, в добром здоровье и велел кланяться вашей милости, — и они оба размашисто поклонились.
— Издалека прибыли?
— А теперь уже близко, ваша милость, так что через три дня наш атаман со всем войском здесь может быть.
— Только где мы расположимся? — наконец подал голос Саливон.
Хмельницкий разгладил пальцами усы и с улыбкой взглянул на старшин.
— Уже для них и степи мало.
— Ну да. Сейчас нас десять тысяч, считаем, а сколько еще за два дня пристанет? Люди прибывают, как вода в половодье.
— Наверно, все с вилами да с косами? — насмешливо сказал Сомко.
— Не только с вилами, пане полковник, — ответил Петро обиженным тоном, — в Переяславском замке забрали три пушки, в Бужине — пять да в Каневе — две. У вас тут половина пеших, а у нас все на конях.
Насмешка сошла с лица Сомко, а у других старшин от удивления поднялись брови, только по лицу Хмельницкого продолжала пробегать улыбка.
— Спасибо, хлопцы, за вести! Как-нибудь найдем местечко и для вас, — и он снова широко улыбнулся.
— А вот что к нам всякие другие пристают, вы дозволите? — спросил Саливон, уже собравшись было идти.
— Какие такие другие? — поднял брови Хмельницкий.
— Ну, не наши, — валахи, литвины, московские... Которые на панов работали.
— И много их?
— Может, сотня наберется. И поляки хотят с нами бить панов, да их не принимают. Говорят — все они пришли сюда кровь нашу пить. Так какой будет наказ, пане гетман, насчет поляков?
Хмельницкий нахмурил лоб, подумал, сказал:
— Кто честно взялся за саблю, чтоб сбросить панское ярмо, тот не будет спрашивать дозволения. А мы таким будем только рады!
В это время загремели пушки, ударили органки [Органка – пищальная батарея], из ворот выскочила конница и загарцевала на зеленом лугу.
Петро и Саливон впервые видели военный лагерь, настоящую битву. Их даже дрожь пробирала от желания и самим поиграть саблей по вельможным спинам. Но из польского лагеря никто не выезжал даже на поединок. Казаки начали задирать поляков словами, вперед выбежал Пивень со штанами в руках, а за ним плелся и Метла, подвязанный платком.
— Узнавайте, паны, чьи штаны! — закричал Пивень, подняв их на саблю.
— А где ты их взял? — спросил Метла хриплым, глухим, как из бочки, голосом.