Зимовка Зор-Мазар

На этот раз, когда Глеб вернулся из маршрута, на зимовке был гость. Он сидел за столом и пил чай. Глаза его искрились и блестели. Он держал блюдце в одной руке, а другой выразительным жестом помогал собеседнику понять всю красоту и сложность излагаемых им мыслей.

– Вы рассудите, Вера Григорьевна, – говорил он сидевшей возле Вере, – до чего здесь темный народ, вот, например, подохнет корова от вздутия брюха, так они считают, что это в нее вселился нечистый дух, не понимают того, что это физиология и железы внутренней секреции. Темнота.

Его лицо лоснилось от пота, заметно было, что он уже пропустил стаканчик, и не один, и что он умеет и любит это делать.

О нем говорили, что он выпивает весь казенный спирт. А казенного спирта у него бывало порядочно, так как вот уже много лет работал он ветеринарным фельдшером. Анатолий Кузьмич был вообще фигурой довольно оригинальной. До революции он служил солдатом в погранотряде, исполняя обязанности кузнеца и санитара при ветфельдшере. Во время революции и после нее он не покинул избранной им специальности и долгие годы продолжал действовать в том же духе, уже являясь штатским человеком. При этом он себя первоначально повысил до ветеринарного фельдшера, а через некоторое время и до ветеринарного врача, хотя уровень знаний у него не возрос от зубрежки каких-либо книг. Когда его вызвали в милицию и спросили, почему это он уже стал ветеринарным врачом, он сказал, что быстро растет «по знаниям из опыта», а теперь уже любого ветеринарного врача может поразить своими знаниями, что пусть начальник милиции назначит комиссию и пусть эта комиссия его проэкзаменует и выдаст ему диплом врача. Начальник милиции комиссию собирать отказался, но впредь сказал, чтобы он или ехал учиться в институт, или оставался бы ветеринарным фельдшером. На этом и согласились.

И в продолжение многих лет Анатолий Кузьмич был чуть ли не главным деятелем ветеринарии огромной, правда, довольно дикой территории. Он сильно изменился с тех пор, как был солдатом, теперь он носил очки, длинные волосы, рубашку с воротничками и галстук бабочкой. Любил серьезные разговоры, сочинял стихи и исполнял их под гитару.

Но все это – и гитара, и галстук бабочкой, и серьезные разговоры бывали только тогда, когда кончался спирт. Другие дела начинал он не прежде, чем приканчивал со спиртом. Прикончить же спирт другой раз удавалось не сразу, и период запоя продолжался иногда до месяца и более. Иногда запой продолжался даже тогда, когда спирт кончался. В этом случае Анатолий Кузьмич шел на большие денежные жертвы. Так как ни водки, ни спирта на Памире не продавали, то Анатолий Кузьмич нашел еще один, правда, довольной дорогой способ получения спиртного. Он покупал целые аптечки, которые продавались в магазинах, все имеющиеся пузырьки откупоривал по очереди, их содержимое выливал в пиалу и поджигал. Если жидкость горела, он гасил ее и выливал в другую пиалу, если не горела – выплескивал. Таким образом из всех пузырьков он получал около пиалы спиртовых экстрактов, которые можно было, слегка разбавив, выпить, после чего в течение часа или двух он ощущал приятное опьянение. Больше всего его возмущал йод: «Горит ведь, проклятый, – негодовал он, – горит, но ведь ни пить его нельзя, ни извлечь из него спирт невозможно».

Анатолий Кузьмич прожил на зимовке два дня, он пел под гитару жестокие романсы и декламировал свои стихи.

В его стихах описывались «снежные вершины» и «горные долины», «кипящие потоки» и «пропасти глубоки», «чудеса природы» и «дикие народы». Кроме того, он знал наизусть и исполнял с богатой жестикуляцией апухтинского «сумасшедшего». Причем целовал Верочке ручку и снова и снова сожалел, что нечего выпить за ее драгоценное здоровье, после чего Вера снова и снова отпирала свой лабораторный сундучок, где хранились спиртовые запасы. Двое суток он наполнял своим голосом землянку: пел, рассказывал анекдоты, не протрезвляясь ни на минуту. На второй день к вечеру Глеб отобрал у Веры ключ от лабораторного ящика, и хотя Анатолий Кузьмич на утро третьего дня и говорил, что «очень поражен странным отношением» и что «я не так людей принимаю», но больше ничего не получил и через час, заседлав свою лошадь, уехал.

Видимо, на зимовке шла гостевая полоса. На следующий день приехали соседи из аула с семьями и гостили целый день, пришлось варить плов, без конца кипятить чай. Уехали они глубоким вечером, взрослые верхами, маленькие дети на руках, побольше спереди на седле, самые старшие на ишаках.

На следующий день, когда Глеб набивал патроны для нового марша, в землянке появился новый гость – фельдъегерь Гулаев. У него было совершенно серое от утомления лицо. Он кинул Глебу конверт и повалился на кровать. Глеб стянул с него полушубок, шапку, сапоги и закинул его ноги на постель.

– Покорми лошадь, – сказал он, – через два часа нужно дальше.

Глеб выстоял лошадь минут сорок, потом дал сена, потом овса. Через два часа приготовил гостю поесть и разбудил. Гулаев насилу проснулся. За сутки он проехал 160 км. Гулаев выпил стакан водки, поел, молча стиснул руку и залез в седло.

Только тут Глеб увидел, что одна рука у него не в порядке и полушубок прострелен, и понял, за что прощались Гулаеву многие проступки, то грубость, то недосмотр, он понял, куда и зачем тот едет, и от всей души пожелал ему сил и удачи на оставшиеся 100 километров пути.

– А может, подождешь немного? Отдохнешь? – спросил Глеб у него.

– Нет, брат, – отвечал Гулаев, – такая наша работа – отдыхать не положено, пока пакет не сдал.

И пока Глеб стоял и смотрел вдаль, он заметил, что по южным склонам, несмотря на только что прошедшие снегопады, вышли из-под снега скалы и части склонов и не было уже цельности в снежном покрове, а были прорывы и дыры в этом еще недавно прочном белом плаще. На северном и восточном склонах все было по-прежнему, и по-прежнему жестоки были зимние морозы по ночам, но все выше поднималось солнце, все раньше оно вставало и позже садилось, отчего на южных склонах чуть-чуть начало подъедать снег.

И Глебу вдруг представились зеленые склоны холмов под Ташкентом, где уже сплошной зеленой волной вышли веселые мятлики, крошечные крестоцветные, маленькие осочки, среди которых, как вспышки, пламенели тюльпаны. Он отмахнулся и потряс головой – все это далеко и об этом не нужно думать сейчас. Нужно думать о том, чтобы провести полный комплекс работ, чтобы эта зима не прошла зря. И сейчас же подумал: «Где ты, мой красавец, где ты, мой Зор-кульджа. Нужно выручить тебя, для тебя трудное время». Потом Глеб вошел в землянку и вскрыл письмо.

«… Неужели, я не верю этому, что ты живешь с ней в одной комнате, я требую, чтобы ты это немедленно прекратил или считай наши отношения порванными. За мной тут многие ухаживают, – писала она, – но я знаю, что ты у меня есть, а ты, видимо, забыл обо всем, и все мои письма бесполезны. Если это так, давай прекратим переписку…»

Да, эти дни были трудными для многих. Темирбек по-прежнему делал Вере свои неуместные замечания. Она обижалась и плакала. Глеб злился, был груб. А где-то недалеко по нижней части склонов металось стадо кульджей. Сверху их согнали глубокие снега, там на северных склонах уже нельзя было докопаться до корма, снег был слишком глубок. Там, наверху, были так предательски глубоки скопления рыхлого снега по оврагам, что архары неизбежно бы завязли, если бы им пришлось уходить от погони.

Они спустились вниз на нижнюю часть склонов, но здесь их открытое или, вернее, малозакрытое снегом пастбище было не велико, они не могли на нем маневрировать так, как на верхнем плато. Кроме того, тут была теснота: согнанные снегопадами вниз, на нижнюю часть склонов, спустились и козлы, и архары, и здесь же человек пас свои стада. И самое опасное – появился наст. Весь снег под влиянием весенних лучей солнца днем подтаивал с поверхности, а ночью покрывался коркой, и бегство в ночное время по этой корке, сквозь которую проваливались копыта, но на которой держались мягкие лапы, означало гибель для копытных и праздник для хищных.