Зимовка Зор-Мазар

На второй день тоже ни следа, ни слуху ни духу. «Где же ты, мой красавец, – думал Глеб, – неужели зря я тебя спасал, ты все равно погиб или, может быть, ушел далеко в снежные хребты и ледники Ваханского хребта к Чон-Кулю». Зор-кульджи не было, напрасно обшаривал он биноклем все склоны.

Только утром третьего дня, когда Глеб вылез на самый гребень Чуралинского хребта, он увидел небольшое стадо рогачей, они медленно спускались от снегов вниз к ярким зеленым луговинкам, обрамлявшим звенящие серебряные нити ледниковых ручьев, а чуть в стороне, оглядывая окрестности, неподвижным часовым стояла опять уже потемневшая гигантская фигура Зор-кульджи.

Глеб долго, почти целый день наблюдал за стадом, рассматривал, где они кормятся, что едят, где отдыхают, как несут охрану. И только к вечеру, когда уже наевшееся стадо стало опять подниматься выше, он встал и помахал рукой.

– Прощай, Зор-кульджа! – закричал он, – прощай, красавец!

Зор-кульджа присел на задние ноги, гигантским пятиметровым прыжком перемахнул ручей и понесся вбок по склону, все стадо, мгновенно развернувшись, последовало за ним.

А Глеб стоял и думал, какое счастье принес ты мне, красавец великан, Зор-кульджа.

Правда? Какое счастье? – и Глеб задумался. Да, разве не счастье увидеть тебя в этих необычайных горах, дышать вместе с тобой этим хрустальным воздухом, увидеть здесь зеленую весну и холодную белую зиму, звенящие ручьи, снежные горы и голубое небо? Ведь, наверно, это и есть счастье.

Когда Глеб вернулся, экспедиционной машины все не было. Только чужая, проезжая, подбросила телеграмму, которая гласила: «Машины ходят уже десять дней, если через три дня ты не приедешь, считай наши отношения порванными».

У Глеба все кипело. Но не мог же он бросить зимовку без смены. И что еще могла выкинуть Алла от злости, он не знал, а в голове у него возникало одно предположение мрачнее другого.

В эту ночь он, несмотря на крайнюю усталость, не мог заснуть, а когда заснул, ему приснился самый странный сон.

Он видел, что пришла машина, что приехала Кускова и он радуется и собирается ехать, они сидят вот здесь, за столом, в землянке, и он говорит:

– Ну, вот, наконец и мне можно ехать.

– Глеб Иванович, – неожиданно говорит Кускова, – а мы будем просить вас еще остаться.

– Нет! Нет! – говорит он, – меня ждет Алла. Я никак не могу.

– Глеб Иванович, – говорит Кускова, – вам придется задержаться.

– Нет! Нет! Ни за что, мы договорились на зимовку, зимовка кончилась, меня ждет жена.

– Глеб Иванович, – говорит Кускова, – я вам приказываю остаться.

– Нет! Нет! Нет! – кричит он и бьет кулаком по столу. – Я еду! Еду!

– Нет! – кричит Кускова, – вы остаетесь еще на год.

– Нет! – кричит он, хватает ружье и стреляет в лицо Кусковой.

Страшный грохот все потрясает, все трещит, он выскакивает из спального мешка в чем был.

А мы собирались в Ташкенте, там давно зеленели склоны холмов и всю землю покрывали маленькие весенние травки, зеленые луки и красноватые тюльпаны. Отцвел миндаль и урюк, полопались почки у деревьев, и только когда уже давно все было готово для выезда и когда начала поспевать черешня, пролетела весть, что перевалы открываются и мы можем двинуться на Памир.

На вокзале нас провожала какая-то очень нервная женщина с припухшим заплаканным лицом, она все шепталась с нашими девушками. И только в конце, когда уже поезд трогался, она закричала:

– Если он не будет здесь через три дня, он мне не муж. Не муж! – топнула ногой, и слезы брызнули из ее глаз.

Черт возьми! – только тут я узнал ее, ведь это была жена Глеба, Алла.

А мы опять собирались целый день в Оше, потом ночь, потом опять целый день; и опять на Кара-Куле Кускова требовала, чтобы все собирали растения, и начальник опять закричал, чтобы она не сходила с ума, что у растений нет ни цветов, ни плодов и что собирать их бесполезно. И опять у Акбайтала меня посадили в кабину, и опять я пел «Все васильки, васильки», «Песнь варяжского гостя» и рассказывал Ваське «Баскервильскую собаку». Васька на этот раз не вез спирт, это стало опасно, он вез триста штук пакетов анилиновой краски, которые надеялся сменять на шерсть.

И опять он все засыпал и стукался мордой о баранку, а затем не мог найти землянку зимовщиков, и мы крутились на машине вдоль речки, пока не влетели передним колесом в потолочное окно землянки зимовщиков.

– И скажи, пожалуйста, Кирилл, – сказал, качая головой, сверххладнокровный Васька, – ну куда это мы с тобой залетели?

И не успели мы опомниться от звона и треска, как вдруг увидели в свете фар у землянки голого человека, на котором не было решительно ничего, кроме бороды. Он стоял совершенно ошарашенный, ничего не понимая и моргая глазами.

– На, Глеб, – высовываясь из кабинки с кепкой в руке, сказал Васька, – возьми, хоть моей кепкой прикройся.

А через два дня машина уходила назад вниз, в Ош. Уезжал Глеб. Мы стояли, махали руками, давали разные советы, кричали. Он чуть не полмашины загрузил своими материалами. Дольше всех стояла Вера, и как она не крепилась, но ей все время приходилось отворачиваться, чтобы смахивать слезы.

– Да, Верка, чуть не забыл, вот тебе тут квитанция и письмо, – произнес небрежно Васька.

По доверенности Веры Васька ежемесячно должен был получать за нее 300 рублей. Из них нужно было посылать ее сестре, студентке, 100 рублей, а 200 – Борису. Но Васька сделал иначе. «Вот еще, буду я этому блаженному 200 рублей посылать, – сообщил он нам, – нечего этого дурака баловать». – И он посылал ему иной раз 100, а другой раз 50 рублей, а остальные деньги сестре.

А Вера, только мельком взглянув на квитанции и даже не успев рассердиться на Васькино самоуправство, впилась в письмо. Это писал Борис, он не попал в ВУЗ, так как провалился в четвертый раз, в армию его не взяли по близорукости, и сейчас он писал, что хотел бы на Памир, и хорошо если бы его взяли зимовать. Может быть, Вера останется, это было бы лучше всего, он бы тогда с радостью остался в качестве ее помощника.

Вера много разговаривала в этот день с начальством, вечером пришла к нам и сказала:

– Ребята, возьмите меня в маршрут месяца на два, надоела мне эта землянка, видеть не могу, нужно немного проветриться. Кускова сказала, что мне придется остаться еще на год, теперь начальником, и мне дадут помощника.

– Конечно, Бориса? – спрашивали мы.

– Не ваше дело, – отвечала она.

– А котлеты будешь жарить?

– Буду, – согласилась Вера.

– Ну тогда собирайся, – сказали мы.

Сталинабад, октябрь 1959 года.