Обломов

Но действительность опрокидывает все ожидания: Штольц, который не раз превозносит красоту и благородство души Ильи, который сам «указал» Ольге эту скрытую красоту, теперь «столбенеет» от изумления: «Обломова! Не может быть!.. Это что-нибудь другое…» Приходится наконец поверить, – и Штольц преображается, ему становится легко и весело: «Боже мой, если б я знал, что дело идёт об Обломове, мучился ли бы я так!» Теперь Штольц «досадует» на себя за свои неоправданные переживания, он бестрепетно по пунктам разбирает письмо Обломова. Разбор тем более ответственный, что Ольга принимает каждый поворот его, как бесспорный приговор. С аккуратной логичностью, по пунктам доказывает Штольц Ольге её ошибку: «Его одолела ваша красота… а вас трогала… его голубиная нежность!» Теперь сам наставник повторяет слова своей ученицы.

Так под покровом сумерек на берегу швейцарского озера два благородных человека, не замечая этого, совершают предательство по отношению к своему другу, которого они искренне продолжают при этом жалеть. Освобождённая от гнёта «стыда» и «преступности», Ольга и не осознаёт, что её облегчение есть не только расчёт со старой, выдуманной любовью, но и последнее прости, посланное всякой «мечте» и «воображению», – всему тому, от чего всю жизнь оберегал свою «ясную» дорогу её второй избранник.

Развитие характера завершилось. В нём ещё будут время от времени всплывать вопросы, вспыхивать тоска по утраченному идеалу. Но разве и у Обломова нет этой тоски? Добролюбов заметил, что из неудовлетворённости, зародившейся в душе передовой женщины, может родиться отчётливая мысль о борьбе за свободу. Словно в подтверждение этого предвидения через полгода в русскую литературу вошёл образ Елены Стаховой из романа Тургенева «Накануне». Но сама Ольга Сергеевна вряд ли когда-нибудь бросит вызов силе, которая устами процветающего мужа призывает её к «смирению»: ведь в ответ на эти его слова она «как безумная», «как вакханка» в порыве благодарности бросается ему на шею…

Художник-реалист побеждает исходную узкую схему. Сквозь иллюзорную победу «дела» над обломовским бездельем перед читателем раскрывается многообразие проявления обломовщины как такого существования вообще, которое останавливается в развитии, замыкается в себе и потому заведомо неполноценно. Сам писатель словно в недоумении указывает на это неожиданно вскрывшееся родство: «Ольга довоспиталась уже до строгого понимания жизни… Разгула диким страстям быть не могло: всё было у них гармония и тишина… Снаружи и у них делалось всё, как у других. Вставали они хотя не с зарёй, но рано; любили долго сидеть за чаем, иногда даже будто лениво молчали, потом расходились по своим углам или работали вместе, обедали, ездили в поля, занимались музыкой… как все, как мечтал и Обломов… Только не было дремоты, уныния у них…» Вот и оказывается, что всё различие только в пресловутой дремоте, – именно то различие, о котором, загнанный в угол, с жаром говорил Обломов Штольцу: «Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не выделка покоя?»

Один любопытный штрих. Супруги иногда «работали вместе»; неисчерпаемыми темами «жарких споров» и бесед было у Штольцев, по прямому слову автора, решительно «всё». Применительно к Андрею это и не удивительно: он ведь всегда успевал «всё» делать, – правда, бог весть когда. На то он и схема. Но как ухитрялась Ольга, погружённая в хозяйственные хлопоты, овладевать многообразными знаниями? А вот как: муж «не чертил ей таблиц и чисел» и вообще прочих специальных деталей, а давал ей лишь общую «живую картину знания»; «после из памяти её исчезали подробности», оставался общий рисунок… (Обломов, кстати, тоже не знал «чисел» – числа крестьян, размера урожая, цен на хлеб, тоже не помнил «подробностей» наук и событий, отчего память его была похожа на библиотеку, состоящую из одних разрозненных томов, хотя он мог живо рассуждать об «общей» картине.)

Судьба Ольги оказывается не очень отрадной. Позолоченная клетка штольцевского благополучия тесна для живой и ищущей души героини, – а отомкнуть её некому. Духовная неволя – это не тот счастливый конец, который предполагался по самому первоначальному замыслу. И умный, заботливый, трудолюбивый, вполне «правильный» Андрей оказывается для Ольги в конце концов не желанным героем, а только лучшим выходом, подобно тому, как деятель Штольц для самого Гончарова.

В романе подмечена одна интересная сторона общественной психологии. Торжествующая новая, буржуазная обломовщина, комфортабельная, культурная и пока, на ранних стадиях, не дремотная, оказывается не намного демократичнее, чем старая, барская. Захар перебранивается с барином довольно независимо, и, как подметил Добролюбов, ещё неизвестно, кто кем помыкает. Тот же Захар в последней сцене униженно плачется Штольцу в присутствии «литератора», внимательно его изучающего, принимая в кулак подачку. Жена Обломова, так просто, несмотря на сословные границы, державшая себя с настоящим «барином», после его смерти подобострастно целует ручки Ольге Сергеевне, а та не считает это неудобным: ведь Агафья Матвеевна – совсем простая, тёмная мещанка!

Казалось бы, когда Штольц убеждается, что хозяйка Обломова не только не участвовала в махинациях «братца», но и жертвовала интересами своей семьи ради его беспомощного друга, ему оставалось только преклониться перед добротой сердца самоотверженной вдовы: как-никак, он и сам выходец из низов. Но он, брезгливо озираясь, демонстрирует полное презрение к «этой женщине» («как ты пал!..» – говорит он Илье. «Простая баба; грязный быт, удушливая сфера тупоумия, грубость – фи!..»). Ранее Обломов, не зная о сцене признания в Швейцарии, о «сердечном трауре», «трауре приличия» по первой любви, наскоро выдержанном будущими супругами, горячо, от души радуется женитьбе и счастью друга. Теперь Андрей с типичной бестактностью дельца новой формации (впрок пошло также и «жадное» наблюдение за повадками обитателей «замка») оскорбляет друга в его собственном доме. А Обломов, уже ни к какому воскрешению давно не способный, на вопрос: «что она тебе?» – твёрдо отвечает: «Жена!.. А этот ребёнок – мой сын! Его зовут Андреем, в память о тебе!» Накануне удара, безвозвратно обречённый смерти, Обломов, может быть, первый раз в жизни ведёт себя по-настоящему мужественно.

Андрей зовёт его «бежать» из «грязи», из этого «омута» в мир «равных» ему духовно людей, но теперь, в свете всех последних перипетий, самые правильные слова Штольца о «падении» и «гибели» Обломова звучат двусмысленно. Читатель уже знает, что́ это за прекрасный новый мир, который сулит Штольц, и слова о «равенстве» обретают иронический смысл: да, равны… если не по образу, то по обломовскому идеалу жизни.

В конце концов опечаленные Штольцы отправляются в своей карете в собственную приморскую виллу, а Обломов остаётся в «омуте», погружаясь в вечный сон. И всё-таки что-то притягивает наши симпатии к тихому домику на Выборгской стороне. Здесь целые годы изо дня в день совершается невидимый подвиг любви, без оглядки на самолюбие и программы спасения.

В последобролюбовской критике высказывалось мнение, будто бы вдова Пшеницына сыграла роковую роль в судьбе героя, докопав его своей мещанской тупостью, кулебяками и вообще теми условиями сытого покоя, которые как бы имитировали далёкую Обломовку. Конечно, это не так. Обломова обрекло то привитое социальными условиями «неумение жить», которое, по напоминанию Штольца, началось ещё с неумения надевать чулки. Не будь забот Агафьи Матвеевны, Обломов умер бы ещё раньше, на руках опустившегося Захара, всеми заброшенный и забытый. «Эта женщина» не спасла его – и не погубила. Для одного человека она создала только подобие счастья по размерам оставшихся в нём жизненных сил; она дала Обломову возможность умереть в той тишине, из-за которой он так упорно враждовал с живой жизнью.