Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 1 из 163



ОБЛОМОВ И ОБЛОМОВЩИНА

В истории мировой художественной культуры нередки случаи, когда произведения, горячо воспринятые современниками, как очень злободневные и необходимые, с течением времени не утрачивают не только своего объективного значения, но и своей злободневности, казалось бы преходящей. Напротив, новые поколения, обращаясь к «старым» образцам, открывают нечто созвучное именно их современности. История переставляет акценты, и на переднем плане часто высветляется то, что казалось второстепенным или было вовсе незаметным.

Роман И. А. Гончарова «Обломов» – одно из популярнейших произведений классики. С тех пор как критик Писарев заявил по выходе романа, что он, «по всей вероятности, составит эпоху в истории русской литературы»[1] и пророчил нарицательный смысл выведенным в нём типам, не найдётся ни одного грамотного русского, не знающего хотя бы приблизительно, что такое обломовщина. Роману повезло: через месяц после появления он нашёл не просто толкового рецензента, но серьёзного интерпретатора в лице Добролюбова, причём сам автор, далёкий от воззрений и тем более практики революционной демократии, к тому же человек крайне ревнивый и мнительный, всецело согласился со статьёй Добролюбова «Что такое обломовщина?». Он советует П. В. Анненкову непременно прочесть статью: «Мне кажется, об обломовщине, то есть о том, что она такое, уже сказать после этого ничего нельзя… Двумя замечаниями своими он меня поразил: это проницанием того, что делается в представлении художника. Да как же он, не художник, знает это?»[2] Сходство во мнениях между писателем и критиком облегчает и читателю путь к пониманию романа, прежде всего его социального смысла, и во многом определяет его судьбу. «Впечатление, которое этот роман при своём появлении произвёл в России, не поддаётся описанию, – вспоминал сорок лет спустя князь П. Кропоткин. – Вся образованная Россия читала „Обломова“ и обсуждала „обломовщину“»[3].

Критика старого уклада одушевляла Гончарова. Она определила и; пафос выступления Добролюбова. Его логически чёткая и доступная даже отроческому восприятию статья, ставшая на годы манифестом русской интеллигенции, памятна всем со школьных лет. В судьбе погибающего от праздности Обломова Добролюбов увидел несомненный признак и даже символ развала старого строя, сигнал неотложности далеко идущих перемен, и в смутной неудовлетворённости вроде бы благоденствующей Ольги Штольц – симптом будущего обновления. Верный своему принципу – «толковать о явлениях самой жизни на основании литературного произведения»[4] – критик обратил исключительное внимание на актуальную общественную основу того национального явления, которое Гончаров обозначил словом «обломовщина». Статья Добролюбова дала оценку и самому историческому явлению, и обличительной роли романа. И Обломову, как помещику по положению, как «лишнему человеку» по месту в жизни, был вынесен заслуженный приговор.

С годами к захолустным Обломовкам предприимчивые Штольцы провели дороги, перешагнули мостами через дремучие овраги, вовлекая и эти «благословенные уголки земли» в своё прибыльное «дело». С проникновением буржуазной цивилизации жизнь обломовцев утрачивала и свою привлекательную сторону – патриархальную простоту быта, нравов грубых, но естественных, связь с жизнью природы. И вот тогда-то многим людям Обломовка стала казаться потерянным раем, чуть ли не идеалом исконно человеческого существования.

К концу прошлого века в понимании «Обломова» и обломовщины возобладали тенденции, которые, впрочем, сложились ещё при появлении романа. Аполлон Григорьев замечал: «Для чего же поднят весь этот мир… с его настоящим и с его преданиями? Для того, чтоб надругаться над ним во имя практически-азбучного правила… Для чего в самом „Сне“ – неприятно резкая струя иронии в отношении к тому, что всё-таки выше штольцевщины и адуевщины?» «Герои нашей эпохи – не Штольц Гончарова… да и героиня нашей эпохи… – не его Ольга, из которой под старость, если она точно такова, какою, вопреки многим грациозным сторонам её натуры, показывает нам автор, выйдет преотвратительная барыня с вечною и бесцельною нервною тревожностью, истинная мучительница всего окружающего, одна из жертв бог знает чего-то»[5]. Добролюбову противостоял и ведущий критик консервативного журнала А. В. Дружинин[6]. В поздних славянофильских критиках обличительная тенденция Гончарова представала утверждением национального типа, но, к сожалению, испорченным сухим доктринёрством.

Например, по мнению одного из них, Гончаров, намереваясь критиковать действительность, на самом деле создал ей апофеоз в образе героя – положительного национального типа, коренного и вечного. Наоборот, всё обличение, в особенности в «Сне Обломова», отравлено фальшью и бесплодием[7].

Идейный план романа был перекошен. Мнения, подобные этим, часто встречались в критике, и позднее они использовали главную художественную слабость в гончаровской картине видения жизни.



Почти все критики[8] сходились на том очевидном и для любого читателя обстоятельстве, что добродетель, воплощённая в лице активного человека действия и противопоставленная пассивному герою, намечена декларативно. И, конечно, на фоне такой схемы «добра» носитель «зла» выигрывал уже потому, что он не схема, не говоря об иных, более глубоких его преимуществах.

Прямолинейное сведение характера Обломова к обломовщине, а затем – с другой стороны – неумеренные в их адрес восторги и «оправдания» вредили не только критическому, но и его утверждающему, положительному смыслу. Для нашего современника и крепостное право, и штольцевское «обновление» России – давняя история. И если роман Гончарова продолжает жить, то, конечно, далеко не как педагогическое назидание, не только как предостережение современным лентяям и тунеядцам. Роман не стареет потому, что сохраняется главное и непреходящее содержание. Приблизиться к пониманию этого глубинного содержания – значит суметь отличить нечто обломовское от обломовщины, потому что, при несомненном единстве, Обломов и обломовщина – не одно и то же.

«Какой ты добрый, Илья!» – восклицает Штольц во время предпоследнего приезда к Обломову. Он не раз говорит подобные слова о доброте и достоинствах сердца друга. Добролюбов считает всё это «большой неправдой». Критик в данном случае занят не столько искренностью обрусевшего немца, сколько идейной нацеленностью самого романиста: «Нет, нельзя так льстить живым, а мы ещё живы, мы ещё по-прежнему Обломовы»[9].

В одном из последних своих выступлений В. И. Ленин сказал, что и после трёх революций «старый Обломов остался, и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел»[10]. Всем понятно, что Ленин говорит не о том, что надо истребить Обломовых. Таков тип русского человека в самых разных его общественных определениях, «так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, а и рабочий и коммунист»[11]. Таким образом, Ленин подчёркивает социальную широту того явления, которое, применительно к национальной действительности России, Гончаров припечатал одним словом, ставшим крылатым, но рецидивы которого дают и дадут о себе знать много позже и за пределами национального русского мира.

Речь идёт, стало быть, о вытравлении обломовщины из Обломова. Если бы в нём не было ничего, кроме лени и паразитизма, то стоило бы так трудиться, «долго мыть, чистить», ожидая «толка»? Оказывается, стоит. Потому стоит, что под нездоровым от неподвижности, от сытой праздности жиром скрыто золотое сердце Ильи Ильича, его «голубиная душа», его неподкупная честность и «чистая» доброжелательность в отношении к людям. Они гибнут втуне; «зарытое, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало», «как золото в недрах горы», неузнанное и бесполезное, достаётся преждевременно и только могиле. И в этом поначалу незаметном, постепенном, но неуклонном умирании, в тихом и покорном разрушении своего сокровища заключена глубокая трагедия Обломова.