Страница 167 из 172
Матвей договорился с попиком. Ночью Матвея с Ефросиньей, за кушак держащихся, обвели вокруг алтаря. Убиравшаяся в храме бабка несла обоим венцы. Ответы «да» прозвучали согласно. Судьба играла шутку. Венчал Матвея и Наталью тот же Пахомий. Он восстановился на службе, обретаясь теперь в Новгороде. Снова промышлял плутовством, которое почитал безобидным. Пахомий помнил Матвея с Ефросиньей. Матвей его – неприглядывавшаяся Ефросинья - со смутностью. Пахомий сдержанно кинул взор на округлившийся стан новобрачной. Та поддерживала живот ладонями под полами расстегнутой шубы.
В новгородской гостинице Ефросинья родила двойню. Матвей был уверен, что - его сыновей. Дети родились переношенными и получили: один - имя Севастьяна по святому, в тот день чествовавшемуся, другой – Исидора, так мать настояла, будто бы было ей днесь видение.
Меж тем сражение под Псковом тлело. Переговоры прерывались горячей схваткою. Матвей не желал в сем участвовать, оставался с женою в имении. Он соблюдал обычай: на грядушке кровати всегда для острастки супруги висела плетка. Плеткою Матвей не пользовался, но взгляд Ефросиньи часто приковывался к сему брачному оружию. Она размышляла. Как ни ласков был Матвей. как он жену платьями, шубами, платками и сапожками не одаривал, сколько не сыпал перед ней денег для монист и жемчуга, обогатившись на продаже леса, он не мог достучаться до нее. Под душевной оболочкой расцветшего обильного молоком тела матери нечто тлело, зрело и терзало.
Однажды Матвей проснулся и не нашел ни Ефросиньи, ни детей. Исчезли и две лошади с возком. Жестоко были наказаны слуги, да что толку! Матвей знал: жену надо искать в столице, и он ехал туда.
Ефросинья остановилась с сосунками-младенцами у одного сдававшего горницы купца, и каждый день ходила на могилу Якова, легко разыскав ее. Сидя подле креста, день и ночь плакала. Этот непритронувшийся к ней человек был неодолимым зовом сердца. Она ведала подлинное имя его – Исидор, ибо Яков, как называли его, сие существовало от сглаза. Не скрыто было и славянское имя – Дружина, запрещенное церковью и царем к употреблению. Две сажени земли отделяли от тела любимого, душа его улетела далеко, и Ефросинья безутешно скорбела над Исидором, Дружиною, Яковом. Младенцы ревели, и Ефросинья, сидя на холмике, давала груди новому Исидору с Севастьянушкой.
Матвей теребил Ефросинью нечуткой памятью, склонность же к Якову прорастала нетерпеливым зерном. В давности приглушено было чувство, но вот росток пробуравил почву. Огляделся, окреп, сравнил и развернулся крепким не цветком, а деревом. Тогда не затирали слово «любовь», говоря: верность, привязанность, долг супружеский. Ефросинья и на земле связалась с Яковом, как на небесах. После смерти Якова Ефросинья чуяла на третий день спустя, как изменился образ любимого, как в девятый – распалось тело, в сороковой – истлело сердце. Плотски ходила Ефросинья вместе с Яковом по раю и аду, видела сладостные кущи и озеро геенны огненной. Она видела его подле откладывавшего рассмотрение милостивого Господа. И противореча разумному, Ефросинья несла на могилу миску с кутьей, воду и яйца, будто способен отведать умерший.
Ум оставлял ее: Ефросинья неутешно молилась на иконку под оструганным дождевиком-голубцом, поставленным над иконою домиком. Ефросинья каталась меж могил в синем выпачканном в грязь платье. Она не боялась непогоды и холода. Не следила за собой, не ела, не пила. Молоко в ее сосцах оскудевало. Гибель угрожала тише кричащим, ослабленным младенцам, заложникам материнской привязанности. В воображении Ефросинья доставала Якова из земли, клала труп поверх, старалась передать половину жизни.
Навещавшие кладбище обнаружили Ефросинью, меж крестов шатающуюся. Заговорили, хотели вразумить, не смогли, и решили, что ведьма. Чудовищны были ее глаза, ввалившиеся, лишившиеся блеска, ногти в земле, одежда, грязное давно немытое смердящее тело, два младенца на чьей-то могиле в небрежении. Ефросинья не отзывалась. Никто не признал ее, была она чужачка с потерянным ликом человеческим. Ведьма! Одни звали других, собиралась толпа. Ефросинью схватили, поволокли в городскую стражу, оттуда к тиуну. Несли и младенцев. Некая мать кормящая поделилась млеком. Исидор и Севастьян на время успокоились. Не давали их матери, ее страшась.
О сем случае доложили Иоанну. Отнюдь не все он знал, так и это переврали. Его больного тягостным недугом в возке катали до свежего воздуха. Он приметил толпу подле избы тиуна за Неглинкою. Изволил спросить о деле. Доложили: поймали то ли ведьму-отравительницу, то ли жену неверную. Смутное неверное и невозможное воспоминание мелькнуло про взлохмаченную, изувечившую себя, исцарапанную собственными ногтями приведенную Ефросинью. Велел поступить по Уложению. Величественное мнение: по доказанным винам казнь суровая.
Из смутных слов Ефросиньи уже проведали у какого купца жила она. Повлекли туда на опознание. Смятенный купец отвечал: женщина известна ему как с Новгородчины приехавшая, денежного долга нет, вперед заплатила. Мнение невступившегося царя распространялось мгновенно, усугубляясь. Люди стояли с метлами и дрекольем. Обвинения: «Неверная! Распутница!» звучали все требовательнее. Люди точно слыхали о былой ее жизни. Купец умолял не казнить виновную во дворе. И все же повесили ее, в последний минуту просветленную, грехи сознающую, молящуюся, бессвязно кающуюся, к Спасителю взывающую, на перекладине въездных ворот.
Купец проклинал толпу, осквернившую постоялый двор. Метал молнии на тиуна и стрельцов сие допустивших. Поздно подоспел Матвей. Он называл Ефросинью женой. Говорил, что казнена она по ошибке. Над могилой скорбела дяди. В чем вина? Скорбь неумеренная – не основание для казни. Но дело было сделано. Назови Ефросинья родственников, судьба ее продлилась бы. Оторвалась ото всех упорством своим, вот и получила.
Забрав у случайной кормилицы малышей, Матвей потрясся верхами восвояси. Заехал еще к родственником. Требовал поддержки в закреплении за собой движимого имущества Якова. Имение его вернули вернувшемуся из полона Федору Шереметьеву.
Жизнь ставила перед Матвеем вопросы, а он заливал их вином. Прежние тугие жернова степенно поворачивались в крепкой задним умом голове. Ему не хватило благородства похоронить Ефросинью подле Якова. Лежит она не то что не рядом, но и на другом кладбище.
Корабли ходили вдоль берегов, и Географусу с Писемским поначалу не испытывали отчаяния от лицезрения бескрайних морских просторов. После шведской земли английская ладья оторвалась суши и пошла водою на обе стороны. Тогда и надивились, как угадывают мореходы путь. Выяснили: через стрелку кружащуюся и угольник на звезды направляемый.
В самой Англии изумляться довелось гораздо. В Виндзорском дворце, куда привезли после моря, Елизавета скрывалась в замке от свирепствовавшей чумы, придворные встречались со смешными до ужасти поклонами, своим и чужим бабам, не гнушаясь, руки прилюдно целовали. У многих болтались на поясах брелоки с малыми часами, из карманов торчали узорчатые платки для сморканья, на носах – очки. На башне тоже часы великолепные. На Руси меру времени еще капающей водой считали, зимой ночной час за два шел, летом свет на двунадесять частей делили. Утром в Англии ребятня толпой с мамками и в школы шла, вот невидаль.
Услыхав произнесенное герольдом Иоанново имя, Елизавета встала. Была она женщина пятидесятилетняя, по возрасту ровня нашему государю. Мужчиною она была не тронута, так царю и соответственно. Только предпочитал он девочек - в девочки Елизавета далеко не годилась. Под покровом лица ее струилась холодная расчетливая сухость. Слова скатывались горными камешками. За не лишенной приятности улыбкой прыгали весы расчета. Фигуру королевы плотно облекало платье бордового бархата. Высокий кружевной воротник поддерживал голову с задранным тупым подбородком. Кругляшки завитых русых волос начесаны на маленькие уши. Лоб в порах, торчит буграми. Скулы острые, нос великоват. Бабья суть глубоко упрятана, не докопаться. Держится с достоинством, словно Писемский и Географус не сваты, а оптовые шерсти покупатели.