Страница 150 из 172
Явилась немая сцена. Ближайшая родня, скорые изменники, глядели на вошедшего Богдана: выдаст, схватит ли? Замешкавшись, с двусмысленным переглядом пригласили к столу, тянули время. Богдан грузно приземлился на лавку, локтями, натянувшими зипун, раздвинул хрупких пугливых литвинов, хлебнул вина. По-собачьи чуткий, он слышал набатные удары по всей стране. Зрели перемены: на добро, на худо? Столкнулись два вопроса. Богдан отодвинул усы, шире освобождая большой алый рот. Тянул хмельной мед и молчал.
- Литва ныне в силе, - веско, не без вызова, молвил Давид Бельский.
Афанасий одобрил коротким взглядом. Мощь Батория, напиравшего на Псков, велика, а не с сильнейшим ли всегда богатейшие московиты?! Богдан сжался: «Вот, подстава!» Ему приходилось или соглашаться без слов, или обрывать родню. Ежели умолчать о сходке, выступить ему подельником. Богдан глянул в окно на своих прохлаждавшихся спешившихся конников. Приказать войти схватить изменников? Но дважды гадали надысь на свиной печени. Так и эдак выходило: не жить Иоанну Васильевичу в новый год. Заступит после него Иван. Последние при нем могут стать первыми. Не бывало ли? Нет, верный родине Иван Иоаннович не простит злых слов свойственников!
Насупившись сидел Богдан Яковлевич. Внимал наглым словам родственников. Розно думал. Пыхнул, когда Давид не без умысла назвал Разбойный приказ Пыточным, как вороги тогда и изгалялись. Хлопнул тяжелой ладонью по столешнице, что подскочили горшки, чары и плошки с малосольною и рыбною закускою. Не прощаясь, вышел на крыльцо, вскочил на борзого коня. Взвизгнули собаки Бельских. Мохнатая оборвала цепь и хватала воздух под ногами жеребца. Стрельцы с обоих сторон стегнули пса плетками-семихвостками. Кобель поджал куцый хвост, потянулся к хозяевам в сени. Подойдя к лестнице, поднял рыжую морду и завыл к хозяевам, чесавшим затылки, как поступить. Делать ноги, али пронесет?
Меж тем Ефросинья Ананьина, не ведая, выйдет ли она живой или мертвой после принятия хитрого Бомелиева снадобья, надела черное похоронное платье из гардероба прежних цариц. Берегли его для похорон людей значительных, она одела по себе. Яков приволок с торжища случаем встреченного побиравшегося там попа перехожего Пахомия. Дед отощал, подурнел, подволакивал левую ногу и глазом подмигивал. Красный с синими жилами нос выдавал, куда шла выпрошенная медь.
Пахомий отпел живую лежавшую в постели. Ефросинья чуяла холод в стопах, кончиках пальцев. Умирая, она разыскивала очи Якова. Поддерживая голову, он дал ей еще отпить из чаши. Глаза Якова слезились. Ефросинья обижалась. Его винила, до чего дошла. Не нужен ей царь. Достаточно продано, но не того ли она стоила?! Царь ее желал, Яков брезговал. Было ее тело отмыто, чисто. Благоухало притирками, заморской душистой водой. Токма оба, Ефросинья и Яков, не забывали, чего с ней было. Вольное и невольное прошлое вздымалось преградою.
Иоанн удивительно спокойно воспринял известие о смерти очередной невесты. Сие спокойствие было пострашнее обычных бурь. Он явился к ложу бездыханной в молельном талосе. Приложился губами к белому лбу ниже черной бархатной кики. Ефросинья умерла венчанной женой Матвея Грязного. Царицей она не стала, потому Велено было похоронить ее в Новодевичьем монастыре, по месту внесенного ею вклада.
Во дворце следовали скупые распоряжения: немедля выводить лошадей из государевых конюшен, впрягать в обозы. Царь вместе с казной опять едет. Сыновей не брал. Сии отъезды давно не были в новинку. Не собирались толпы, не плакали. Телеги грузились ночь.
Царь не спал, читал «Апостол», молился. Царевич Иван прошел к отцу, встал подле. Колени сына болели. Стер до крови в последней оргии. На четвереньках овладевал блудницами. Пытался каяться в том, а сердце стучало холодно. Злость на отца одолевала: как в нем столь розное укладывается? И казни, и пытки жертв самоличные, и рыданье церковное – все искреннее, от сердца, без обмана. Иван думал, не лицемерит ли Иоанн Васильевич. Изнасиловав себя молитвой, Иван ушел, а отец остался и, шевеля губами, из начала в конец, беззвучно твердил псалом пятидесятый. Молитва завораживала, уносила вдаль. Но, проснувшись очарования, он вновь оказывался на твердой земле, которая под ним горела.
В сотый, двухсотый раз обоз уходил с кремлевского подворья. В глубину каменных скрижалей записывал Вознесенский мост скрип ободов, следы колес, топтавших горбину. Царь вновь уезжал. Выкладывавшие товар торговцы скидывали шапки, осеняли крестом добротную кибитку, где подозревали присутствие государя. Робята вопрошали о караване, тревожившем столицу в ранний час. Во дворце шептались. Бояре, вставшие ни свет, ни заря, провожавшие царя до Тверской заставы, гадали, как много богатств увозит с собой Иоанн, кого взял в ближние. Географуса интересовал вчерашний надетый царем саккос. Он нагонял одного, другого, спрашивая, кто пошил одеяние. Отмахиваясь от праздного вопроса, указывали на отрока, втершегося к царю в доверие, тоже из скоморохов, но иной кампании. Повернув коня, тот возвращался в город искать намылить голову конкуренту. Сфера Годунова – царская семья. Географус тоже выглядел себе применение. Никому не отдаст он государевых развлечений. В чем ходит царь, неосвоенная нива - ныне более привлекала мастера изящных искусств. При редкости празднеств, где позволительно было выявить талант, государев костюм – тема новая, немаловажная. Сломав по дороге хлесткую хворостину, Географус ехал в гостиницу учить отрока, без спроса предложившего царю полосатый талос.
Гнали лошадей, будто от погони уходя, так до Дмитрова. Там пересели на ладьи. Водным путем двинули на Белоозеро.
В покоях игумена Кирилло-Белозерского монастыря дворяне, отроки боярские дворовые, выставили сундуки с царевым богатством. Из-под откинутых крышек тускло выглядывало золото, серебро, мерцали камни. Утаенное от моголов, награбленное у своих, когда по ярлыкам собирали более надобного, знаменитый ларец Пруса, шапку Мономаха, скипетр, державу, парчовые охабени, горностаевые и соболиные шубы царским мановением укладывали к ногам святителя. Иоанн валялся в ногах, сыпал камеи и злато, молил взять в обитель простым иноком: «Изгнан Есмь от бояр, самовольства их ради от своего достояния и скитаюсь по странам!»
Игумен поднял Иоанна, сказал уйти лишним. Они не уходили, ибо слушались не черноризца, но валявшегося, рыдающего правителя. Иоанн зыркнул красным суровым взглядом. Дворяне, гремя саблями, потолклись к выходу. Игумен проникновенно слышал исповедь кающегося. Грехами его полнилась земля. То был нескончаемый занудный пересказ давно знаемого. Игумен ублажался , что ему плачется всесильный. Мало ли подобные плакались во времена ветхозаветные. Одно, поступали по-своему, возвращаясь на круги, где бежали жернова трудов, не выкидывались из раз и навсегда проложенных полозьев. Без хитрости старец говорил с царем. Отирал слезы платом. Не вернешь погубленных. Покаяние же твое услышано. Пять тысяч убиенных – велика кровь! Страшна кара: в послеземной жизни держать ответ. И прежде милосердного Господа окружат Иоанна трупы и вопиют: почто взял на рамена право сократить наши дни, когда естество позволяло еще жить да плодиться? На том свете станут ли подле тебя рынды и опричники, защитят ли телесами дворяне с боярскими отроками, особой охраною? Сие сомнительно, не ведает никто тайны. Священное Писание и Соборы открывают: перед Христом все равны. На том свете не станут охранять тебя присные, не будет им на Небе земной выгоды. Ужас-страшилище! Какая беда ожидает! Господь-то простит, а те , прошлые миряне, сподобятся?! Нет, не изгонят из памяти. Ни Владимир Андреевич, ни затравленный псами Андрей Шуйский, ни замученный пытками герой Молоди князь Воротынский, здесь в обители под камнем истлевающий. На колы посаженные, обезглавленные, заживо сожженные, четвертованные, колесованные… Возвращаться в Москву, исправить, что можно! А не все ли он и исправил? Выкупить на положенные к ногам святителя богатства своих пленных в Ливонии с чем, виня их, он медлил. Воеводу Шереметьева, иных.