Страница 151 из 172
Царь рылся в добрых глазах старца. Лицо было светлое, лапки морщин на висках – свидетельство возраста, не порока. Иоанн знал: как не хитри, зло наложит отпечаток на зеркало души. Тут же – чисто. Как можно жить, не греша? А игумен, видно, жил. И московская изворотливость сосала исподволь. Все не просто, баш на баш. Всегда твердый ответ, но лишь по видимости. Врать, в глаза глядя, не так ли и издревле шло? Не лукавством Невский спас от Орды Русь. Царь сорвался на привычное и уже обещал игумену произвесть митрополитом после угасания Антония.
Но жуткие слова незаинтересованного суждения были впереди. Ежели запрется царь на остаток дней в монастыре, уверен он в собственном сыне, коий заступит на троне? Молния пронеслась в веждах Иоанна. Ой, не уверен он в сыне. И хотя сын ни чем значительным не выдал неповиновения, само его существование неминуемо противопоставляло его отцу. Он был не зло, но всегдашняя возможность зла. Молодость, неминуемо отрицающая старость. И Иоанн вспоминал братьев, племянников, дядьев и отцов, конченных в Орде, Риме, Византии, Крыму, прямой казнью, присланным шелковым шнурком, ядом. Не мертвила ли родня Бориса и Глеба? Не ослепляла Василька или царя Василия? Не сбирался ли отец законов Мудрый Ярослав идти войной на склоненного годами своего отца Владимира Святого ради прибыли, умыкая дань новгородскую? Чего далеко ходить: не он ли порешил Владимира Андреевича по навету, не имея твердых доказательств, вспоминая, как медлил тот присягать покойному младенцу Димитрию? Был бы жив Димитрий, он бы заново верность тронных льстецов проверил! Всю Думу протащил бы чрез повторный оселок! Смерти моей хотят и добьются. Дни сокращают, дабы я недругам в аде предстал. Нет, не верил царь Ивану, коли воцарится он при живом отце в монастыре заключившемся. Поставят в счет Иоанну чего и не было. За ту же казну, в обитель отданную, на ответ потащат. Бог учит смирению, смирится и он. В Московии надо править до конца, до последней минуты, дабы умереть, не увидев неизбежного оплевания.
Иоанн оставил значительный вклад монастырю, однако, более скромный, нежели отдавать всю казну, которую он отождествлял личной собственностью. В том числе преподнес игумену большую зеленого камня китайскую вазу с крышкою. Передарил императором даренное. Предлагал освятить сию вазу, использовать на церковной службе мироносицею.
Иоанн ходил по кельям, вникал в вопросы монашеской братии понятные. Там крыша течет, здесь стену перекласть надобно. Опосля заперся Иоанн в знаменитой монастырской библиотеке. Бережно снимал с полок обшитые кожей тома, трогал драгоценные оклады. Ежели соединить сию библиотеку с его, не станет полнее на Руси.
В полночь, когда думал, не видели, вышел на монастырский погост. Тут лежали многие сосланные, изгнанные. Иоанн шел лунною дорогую меж крестов, к коим был причастен. Не остановился ни у свежей могилы Воротынского, ни у остальных. Только встал на колени подле надгробия митрополита Иоасафа. В горячих слезах просил прощения за отроческое бессилие, когда не обладая искусством правления, обретающего неосилимую мощь в противопоставлении одних другим, допустил изгнание Шуйскими обожаемого крестного. Немеряно вспомнилось обид. Мальчиком наденут его царем. Сидит на посольском приеме. Детская ручка гнется под тяжестью державы. От барм тяготеют плечи. Болит шея от шапки Мономаха. На приеме иноземцы подают грамоты, целуют руку и колено, все униженно и витиевато кланяются. После зайдешь разоблачиться за парчовую завесу, там Иван или Андрей Михайлович Шуйские наградят пинком или оплеухою, что сидел на троне не гордо, с братьями баловался. Сколько лет потом жил по указке Сильвестра и Адашева! На шею усадил себе умников. Сильвестр сноровился страшить выдуманными чудесами. Наконец спровадил обоих, и соумышленники опальных тут же отомстили, отравив непроведенную ими Анастасию. Две партии столкнулись, фаворитов и Романовских шурьев, жертвой пала жена. И пошло-поехало. До сих пор ему без покоя. Нет дня, чтобы престол он не отстаивал.
Рыдая безутешно, Иоанн свалился меж могилами. Припадал к камням над митрополитом, ногами задевал гроб Воротынского, кого еще. Долговязая нескладная фигура царя, вырисованная ночным светилом, тянулась вдоль надгробий, лезла на монастырскую колокольню. Туда залез игумен вместе с монашьей родней, «племянниками». Ротозейничали в ужасе. Спускались вниз, страшась скрипа подошвы о порог.
С Белого озера Иоанн приехал без казны. Ничего в Москву, остальное по городам разложить. Взбунтуются черти, единым махом денег не взять. Вырван зуб алчбы. Принимая благословение игумена, еще вопросил, жив ли силою постриженный в обитель десятилетие назад по участию в лукавствах Сильвестровых боярин Шереметьев-старший. Вчера на кладбище не разыскал его могилу царь. «Ежели жив, пущай меня не боится. Не съем! А то и с братией его не вижу, и среди мертвых нет. Токма послаблений ему не дозволять. Пускай, как все, живет по уставу строгому!»
Не зная, что предпринять, мерил шагами Грановитую палату царевич Иван. После отъезда отца он сильно пил, но сейчас воздержался. Странное возбуждение владело им. Светильники отражали его в белых скользких стенах. Иван разглядывал себя в зеркалах в молочного цвета ушитом в поясе кафтане, со спущенными, разрезанными до локтя рукавами, в теплых английской шерсти портах, расшитых жемчугом малиновых сапогах. Иван тряхнул гривой распущенных до плеч прямых черных волос, там робко блестели два-три седых волоса, и подумал: если отец не вернется, и ему править, он первым делом кинет стотысячную рать встречь наметившему на Псков Баторию.
Третий день проводил у гробницы Ефросиньи Матвей Грязной. В стороне от замысла Якова, он искренне почитал жену погибшей навеки. Не рыдал, а удивительные процессы совершались в тяжеловесной медлительной душе его. Тоска давила на сердце. Матвей опустил руки. Изредка брал кувшин и подливал хмельной браги в чашу, подле стоящую. Если бы Матвею сказали куда-то пойти, что-либо сделать, он, вероятно, пошел бы и сделал. Но никто не трогал. Про него словно забыли. На царевы деньги, полученные за отравление первенца Магнуса он покупал у монашек вино, заглушал боль. Монашки не гнали. Они понимали чувство. Многие и заперлись в монастыре из-за неразделенной, отвергнутой, запрещенной привязанности. Разминая ноги, Матвей вставал. Шел к закрытому витой решеткой окну, глядел на пары белых, черных лебедей, скользивших. Ограниченность не позволяла четко определиться, чего он испытывал. Очевидно, его постигла невосполнимая потеря. Он не назвал бы это любовью, это слово было не в ходу в сдержанное к чувствам практическое время.
Яков приезжал, исподтишка наблюдал за племянником. Он ожидал, когда Матвей уйдет, и даже подсылал ему через монашек меда и браги, дабы унести упившегося. На удивление Якова Матвей не упивался до полной забывчивости. Как не был пьян, заметил, что за ним наблюдают. Он выглядел Якова. Не хотел с ним говорить. У Матвея свое горе, и он жадничал делиться им. Яков же волновался, не задохнется ли спавшая Ефросинья. Приходилось ввести в курс дела Матвея. Третей ночью Яков приблизился к сидевшему у могилы племяннику и сказал: «Давай раскроем гробницу!» Тот посмотрел тупо и, грезя, послушался. Нетвердой рукой взялся за каменную крышку. Та была тяжела. Не поддавалась силам обоим, взявшихся за лом и заступ. Матвей суетился торопливой охотою. Он прозревал в глазах Якова знание, как поступить. Любя, делался ведомым. Надежда на воскресение жены вела. Все же попросил передыха. Жадно хлебал брагу. Так больной пьет бесполезное лекарство.
Во дворе зашумели. Храпнули, цокнули подъехавшие кони. Яков отложил заступ, сказал слушавшему Матвею затаиться. Выглянув, Яков убедился: подъехал Бомелий с Зенке. Без усилий этих высокооплачиваемых невозможно было пробудить в Ефросинье махонькое пламя жизни, потаено в ней тлевшее. Бомелий не здоровался, не говорил слова. Вместе с Зенке они помогли отодвинуть крышку гробницы. Подняли гроб. При дрожащем пламени светильников распахнули саван, развернули покровы.