Страница 147 из 172
Внесли лебедей, тетерев, огромных белых волжских рыбин, кабана в яблоках. Царь желал угощением задобрить бояр, небоярских сановников и духовенство. Сам сидел мрачный. Выпивал мало, в отличие от наливавшегося жизнелюбца Ивана. Бояре ждали. когда царевич разблагодушничается, чтобы подойти с просьбами. Через дружку Василия Шуйского Ивану околицей внушали, де он лучше стареющего отца понимает, чего стране нужно. Нужно – это как бояре хотят. С Иоанном-то невозможно было договариваться.
Это был необычный мужской пир: мало шлюх Ефросинья – почти единственная женщина присутствовавшая. Она не ведала, куда деть себя от купавших ее взоров. Царь замечал, сердился. Подначивая, потребовал обнажиться ей до пояса. Она могла воспротивиться, тогда то исполнили бы силой. Почти девять лет срамного существования вопияли Ефросинье. Лицемерием выглядело строить скромницу. В Царьграде она отдавалась пяти человекам зараз и более. Ефросинья послушно скинула наплечья. При явлении соблазнительной груди старцы затрепетали, молодежь покрылась потом. Сухонького митрополита подняли под руки и вынесли, чтобы не добило оскорбительное искушение. Намеренно громко стуча ногами, вышли архиереи. Царь цыкнул духовенству вслед.. Кто-то из юных дворян свистнул. Иоанн оглядел палату, не выискав виновного. Он потешался шуткой грубою как атаман. Впитывал каждую мурашку, возникавшую на литых, похожих на пули грудях невесты. Эти пули поражали фарисействующую знать в самое сердце. «Срам!» - шипя, возмущались они и глядели, глядели на игрушку, представленную не иначе дьяволом. Лгали себе: подобные и похуже утешища допускали и в городских домах и сельских имениях. Имели по две жены, целые гаремы деревенских и посадских девок. Не все, но некоторые из знати, сравниваясь, превосходили государя и наследника.
Что будет дальше не ведал никто из собравшихся: разденется ли и царь, представит ли безобразную картину свального греха, мнимой брачной ночи, заставит ли юных красавцев, коими окружал себя, назначая постельничими, дворцовыми дворянами, заняться содомией прилюдно. Натужное чавканье, сдержанный говор покрывала музыка гусляров. Географус, увеселяя Иоанна, выступил с сольной партией на свирели.
Думая, что в разврате царь мягок, Василий Шуйский, подливавший вино Ивану, посмел обратиться с давешней просьбой дозволить жениться на Нагой. Царь поперхнулся:
- Токма вам и жениться! – закричал он, и все, расслышавшие, решили: не женится он на шлюхе, лишь поиграется, пооскорбляет их. – Отменил я опричнину и рады! – Иоанн показал кукиш. – Не опричниной, другим возьму. До сего дня женились по моему особому дозволению, тепереча запрещено старшим отпрыскам в роду жениться. Гулящими пользуйтесь. Их у нас в достатке. Приплод от них не в счет. Отставлю без законного потомства! Без продолжения!
Неистовствуя, Иоанн потребовал от Ефросиньи не тянуть, раздеться догола и лезть на стол, чтобы все люди честные видели, какой шлюхи царь по грехам его достоин. Он-то кается, себя не жалеючи. А они безмолвные сидят! Праведники! Иван подал руку, и Ефросинья влезла на стол. Смешанных чувств улыбка дергалась в гладкой щеке. Стояла, будто на рабском торгу.
Боярство ежилось. Царь, вроде бы и не пьяный, выговаривал возмутительные слова. Советовал знати блудодействовать, ронять семя в землю, навсегда запрещал размножаться по обычаю, законам, естеству. Иоанн выступал против природы. Наказываясь во имя Бога. Отрицал и его. В голове проносились видения, как обуздает он старейшин, лишив сыновей. Эти состарятся и повымирают, новые на место не заступят. Вот и станет тишь да гладь, некому царю противоречить. Окружат трон послушные дворяне вне заносчивых бояр. За поместья, за жалованье станут служить, без кичьбы славными годами предков.
Из сеней выглядывали выскочившие от греха подальше Ефросиньины родители. Путались: гореть ли позором, трепетать ли в радости по государевым новинам. Где взято, что так женятся, не в Римской ли вере? Стремились подойти к коротко виденной дочери и зятю и сумняшася. Дядья Ефросиньи прибились к белым стенам, вроде штормовым прибоем. Искали надежи в увертливом царском выборе. Никто не желал подобных смотрин, все терпели.
Пока Иоанн говорил, а Василий склонился перед ним надувшийся, пыхтящий, потупившийся, старший царевич встал из-за стола по малой нужде. Иван Петрович Шуйский бросился за ним, точно и ему надо. Проходя в дверях, Шуйский плюнул в ноги Ефросиньиной родне. Ананьин насупился. «Что же такое, люди православные?!» - кудахтнула мать, меньшим дочерей обнимая, от позора отворачивая. Дядья положили руки на сабли. Иван Петрович шел далее. Нагнав царевича в оправнице, он внушал нужду ударить на поляков всеми силами, прежде чем они Псков обложат. Войска триста тысяч, пойдем в сердцевину Литву, а там в Польшу, на Варшаву. Царевич кивал: храбрецов изрядно на Руси!
Под румянами не видно было страданий Ефросиньи. Господь дал ей испытание, она выдержит. Все развивалось в соответствии с прежней ее жизнью, но до чего же больно! Царь был противен. Ежели сподобится жениться, будет не более очередного клиента, обслуживание коего затянется на годы. Она не сомневалась, что наскучит Иоанну. Тогда ее ожидает монастырь, куда она и без того стремилась. Она думала о Якове, но быть с ним разве можно! Яков стоял в углу, не подходил к столу, не пил, не ел, мучался. Убить царя – единственный выход, до такого он и додуматься не способен. Матвей, напротив, наливался хлебным вином, виноградною иноземною водкою. Происходящее не стыдило, подавляло.
Хлопок в ладоши. С топотом ворвались скоморохи. Повторяли номера, скомканные на площади. Царь улыбался без радости. Никто не ведал, о чем думает, чего еще от него ждать. Иоанн позвал к себе будущую царицу, усадил на колени. Ефросинья подчинялась. Покорно села, улыбалась, не зная какою улыбкою. Ежели казалась смущенною, наблюдатели прозвали бы то лицемерием, глядела бы без страха – наглостью. Когда Иван и Иван Петрович Шуйский вернулись, Ефросинья снова была на столе, плясала под звуки бубна меж блюд и кубков.
Перекидываясь глазами с наливавшегося вином Ивана на дурашливо ухмыляющегося Феодора, одною из мыслей Иоанн подумал, насколько подавлены сыновья его строгостью, а под ее льдом-то не безволие? Чего боятся они, и сыновья, и бояре с клиром, народец?! Не милостив ли он? Треть страны церквам роздал! Бедны ли бояре?! Мало ли дворянству подарков?!. А вот, про сыновей: дурням достанется царство! Один олух умный, другой – без определения. Иван недавно зачитал батюшке сочиненное похвальное слово Антонию Сийскому. Тоже писатель! Сравнить ли с Плутархом или Аристотелем? По советам учителя Александра Великого и строил Иоанн правление, по крайней мере, убеждал себя в том. Из Плутарха брал в голову благородство древних характеров, тем описанных. Брал, да следовал ли? Жалко отдавать глупцам великими трудами собранную библиотеку. За привезенные из заморья фолианты платил сторицей. Читал на славянском, греческом, латыни.
Неприятно засосало под ложечкой. Иоанн был в деда, отец был мягок. Но этот Иван-наследник? Ой не похож на меня! Отдаст царство боярам. Станут государство раздирать, как дрались у его младенческой постели. Воры и тщеславцы!.. Иоанн поймал боковой взгляд Годунова. На миг ему показалось, что Борис думает похожее. Иоанн отогнал суетную мысль: не может подлец Борька кумекать сродственно. Будто устрашенный, Борис занялся Феодором. Заботливо отер слюнявый рот, выбрал хлебные крошки и капусту с бороды. Едва зародившись, подозрение угасло, убаюканное всегдашней Годуновской угодливостью, отлучением от себя, растворением в желаниях Божьего помазанника.
Иоанн взял Ефросинью и повел в спальню проверять прелести. Бомелий и бабки кошками кинулись за ним, да остановились, вняв: без их искусства обойдутся. Вслед за царем уходили бояре с дворянством, утекали думные дьяки, приказчики. Пьяницы остались. Тут впустили глядевших в окна оборванцев. Географус и скоморошья компания хватали в сумы дорогое вино и закуски, пока нищета не умыкнула, сожрала кушанья. Прислуга спешно меняла золотую и серебряную посуду на глиняную, тоже набивала торока и пазухи богатым угощением. Всякому во дворце не нравилось, что царь докармливал голытьбу. Впрочем, в нее мешались люди и вполне приличные: монашки, купцы и целовальники, без стыда, себя не уважающие.