Страница 146 из 172
Слушая рассказы Годунова о Ефросинье, Иоанн торжествовал. Вот пара ему убийце брата, знатнейших и простых людей русских, разорителю городов, прежде – Новгорода. Вся грязь на его седую голову! «Вези гадину!», - кричал, топая ногами, стуча посохом. царь. «Пусть и муж явится. На Лобном месте объявит народу, что она такая. Как бежала с татарами!» Теперь Ефросинья еще и бежала! Волосы в царской бороде вставали дыбом, черные глаза из-под нависшего лба метали молнии.
Годунов вскользь напомнил, что Матвей, венчанный муж Ефросинья, государем отправлен в Ливонию с тайной поручением под видом очередного перебежчика умертвить главнейших предателей.
- И как успехи? – вопиял Иоанн.
- Отравил младенца мужеского рода, сына Магнуса и Марии.
- Еще и племянница! – царь страдал, справедливо виня себя и в самоубийстве Евфимии. – И хватит! Хватит!
Зрачки Иоанна в гневе белели, шея и запалые щеки наливались кровью, борода болталась торчком:
- Вернуть! – приказал он о Матвее.
Сомневаясь, как же поступить, как спасти Ефросинью от царской любви, сто ровня ненависти Яков вернулся в поместье. Неожиданно туда явился Матвей. Через московских купцов в Литве ему сказали немедленно бросить неоконченное задание, вернуться в Москву. Яков ласково встретил племянника. Тот ходил с опухшим от пьянства лицом, завистливо оглядывал спокойное хозяйство дяди. Требовал браги, меда хмельного. Помалкивал, чего его из Ливонии выдернули… Матвей поехал в столицу, и Яков с ним.
Ефросинью привезли из монастыря чуть ли не накануне пострига. Нарумянили, накрасили, разложили по плечам толстые русые плечи, выставили на царское обозрение. Иоанн горел умыться собственным падением. Он призвал знатнейших бояр. Расселись по лавкам в кремлевских палатах. Сидели важно, сопели, оглаживали щекастые заросли. Государь дозволил не снимать шапок, ибо, сняв перед царем, не могли они сидеть с непокрытой головой перед блудницей.
С прозрачным шелестом полы ферязи пробежал Годунов. Двое служек ввели Ефросинью. Лицо ее напряглось страданием, губы дрожали. Красный женский сарафан, ушитый в боках, подчеркивающий грудь и фигуру, венчался приподнятым воротом, откуда гибким стеблем вырастала лебединая набеленная шея. Через припудренный подбородок лезли пурпурные пятна, коими покрылась очередная царская невеста. Голубые глаза в веках, подведенных сурьмой, пучились. Ефросинья рухнула в ноги Иоанну, сидевшему на возвышении рядом со старшим царевичем. Царь – в схимном платье времен опричного лова, монашеской скуфейке, откуда торчали взъерошенные серые волосы; старший царевич – в кафтане-терлике сдержанных карих тонов - под стать бате, синей шапке-мурмолке с опушкою. Иоанн глядел с покаянной суровостью. Он будто не утверждал супругу, судил. Царевич старался подражать во всем. Однако ощущение скуки нет-нет да ложилось тенью на кровяную выкаченную нижнюю губу.
Ее видели так: Невеста процветала в пороке. Действительно, грудь Ефросиньи круглилась, вздымая расшитую мелкой бирюзой занавеску. Бедра при узкой талии были широки, делая невесту схожей с пчелой. Ладную фигуру хорошо стало видно на возвышении, когда мамки приподняли Ефросинью с колен и подвели ближе к государю и наследнику. Бояре, вытягиваясь с мест, искали в признаки падения. Ефросинья держалась непроницаемо. После короткого взрыва эмоций, более, кроме самой ее истории, ничто не выдавало постыдного занятия. Мужские взгляды лизали, копались: где, где ты разрушительный сатана?! Мнили, что черт сорвет маску привлекательного тела, с рогами и вилами ринется на знать, рвать терзать, вырывать, оформлять худшие желания, чувства, насиловать. Сведения о Ефросинье будоражили собравшихся. О ней шептали из уст в ухо. Многие старцы недослышивали, шел переспрос. Шипенье, злой разговор волнами катился от намасленных голов под белые арки сводов. Митрополит Антоний отвернулся, шепча анафему. Весь клир тупился и молился бежать искушения, прежде – не хотевшему противного государю
Ввели бабок, заморских докторов. Еще прежде исследовав претендентку они установили, что тане могла не рожать: развитые груди, округлый живот подтверждали. У Ефросиньи потребовали объяснений. Она согласилась: ребенок рождался. Умер на первом году. Иоанн предавался болезненной радости: не убийца ли невеста тоже? О ребенке ничего не знали дядя и племянник Грязные, бывшие там же. Яков заливался краской. По бледному лицу Матвея гуляли пятна. Приглашенная игуменья, исповедовавшая Ефросинью, сверкала взглядами и клялась: про ребенка не открылась ей грешница.
Разыгрывавшееся вопияло. Иван Петрович Шуйский, тогда еще не выехавший в Псков, не сдержав оскорбленного приличия, потребовал удаления нравственной преступницы. Ее следовало побить камнями, а то зашить в мешок с камнями да бросить в реку. Бояре зашумели, загалдели. Соперничавшие кланы сходились: казнь. Старик митрополит еле всполз по посоху и шептал о заключении виновной в монастырь со строжайшим уставом навечно.
Дали слово Матвею. Он рассказал, как был ранен на Дону. В полубеспамятстве, не чая выжить, тайно обвенчался с суженной, та с родителями Ананьиных произвел сговор воспитатель дед Костка.. Отец знал, одобрял. Дед Костка умер, Василий Григорьевич пропал без вести. Венчавший Пахомий бегал Бог весть где. Венчание подтвердили Ефросинья и Яков. Глаза этих двух не встречались. Яков негодовал более на судилище, чем на Ефросинью, чью судьбу считал следствием обстоятельств, жестоким, видимо, необходимым душе испытанием. Позвали родителей невесты. Они рыдали, признав дочь. Сомневались, как дальнейшее обернется.
Услышав, что Ефросинья замужем, младший из Шуйских смешливый и избалованный Пуговка шепнул братьям: надо вернуть супругу Матвею, пусть разбирается по-свойски, и тут же получил от Дмитрия хлесткий подзатыльник, чуть не сорвавший с отрока кичку. Общее мнение витало в воздухе: при мерно наказать виновную. Кроме Годунова и еще некоторых, никто не угадывал, чего у царя на уме, вот и обсуждали, сердились.
Переломив слабость, в последние дни наваливавшуюся на него, царь встал, провозглашая:
- Сия наивеличайшая грешница будет моей женою. Вашей – царицей.
Ропот возник и оборвался. Знать почуяла себя мерином-тяжеловозом, коему безжалостный хозяин натянул зауздок до раскровени рта. Иоанн же бесконечно говорил, захлебываясь в перечислении собственных ужасных вин. Указывал боярам на повод: отравление матери и трех жен.
- Все не по-вашему! Все не так хотите! – верещал его тенорок.
Царь вещал два откапанных клепсидрой часа. Успели сникнуть боярские плечи. Знать сидела, тупо глядя перед собой. Бежавший шепот казался ветром. Иоанн крутил глазами, выискивал ответственного. Непроницаемое выражение лиц таило отношение. Царевич Иван вертелся, нетерпеливо ожидая, когда отец кончит всегдашнее. Пол развертывался под Ефросиньей, она прозревала: надолго живой ее не отпустят. Матвей ждал окончания пытки, задевавшей его самолюбие: скорей бы конец и напиться до чертиков. Яков мечтал снова уехать к казакам в Сибирь, лишь бы ничего не видеть, не слышать. Многоголовый выводок дворян Грязных, разбившийся по углам, выгадывал, что удастся поиметь, ежели царицей станет отставная жена Матвея – царь требовал от митрополита для своей женитьбы разлучить Ефросинью с мужем по измене. Иоанн уши освященному собору прожужжал: по грехам иной супружницы он недостоин. Опять шло: именно чужая жена при живом муже, блудница непотребная, явно имевшая дитя, неведомо от кого рожденное и куда девавшееся, прибитое ли, придушенное, брошенное, дабы не мешать течению порока, должна сделаться последней супругой московского царя. «Не бывать!» - вопияло в сердцах клира и знати. Такая царица – унижение всем.
Трубы пропели пир. Гости прошли в соседнюю палату, там вдоль стояли накрытые белыми скатертями столы. Как всегда, посередине на поставце горкой сияла золотая и серебряная посуда, отдельно – четыре кубка для царя, обоих царевичей и нареченной царицы. Гусляры заиграли трогательные песни. Царь склонился, слушая. Привели ранее отсутствовавшего Феодора, красиво, ярко наряженного в голубую с красным камилавку. Феодор пытался выдавить улыбку на беспрерывно менявшемся лице. Годунов привычно вытирал ему слюнявый рот, вытаскивал пальцы изо рта, когда тот «незаметно» пытался отгрызать заусеницы. Легким облачком заглянула в пиршественный зал Ирина Годунова. Мария Нагая, приведенная на всякий случай отцом, отодвинула Ирину плечом, любопытно оценивая обстановку. Ирина поглядела на злую девку смиренным фамильным взглядом, не лишенным страдания, и пошла на женскую половину, заполненную лишь дворцовыми девками после царского развода с Василисой Мелентьевой. Ирина знала: брат пробьет ее в подружки новой суженой, кто бы она ни была. Борис не лез в государственные дела, особенно – внешние, занимался исключительно внутренней жизнью царского семейства, и здесь не знал равных. Сейчас кравчим он разносил вино, пробовал государево: не отравлено ли.