Рапорт из Штутгофа

Но мы не знаем, что ожидает нас впереди. Пока мы стоим и ждём, появляется высокий, хорошо одетый мужчина, который дружески приветствует «Рыжего». Мы во все глаза смотрим на него. На его прекрасно сшитом и безукоризненно отглаженном костюме, красиво подчёркивающем фигуру, нашит номер, такой же точно, как и на куртке лагерного электрика. На левом рукаве у него повязка, на которой стоят только буквы «L. А». Однако ни в одежде, ни в манере держаться нет больше ничего, что указывало бы на его положение заключённого. На руках у него чёрные кожаные перчатки. Приветствуя «Рыжего», он учтиво снимает с правой руки перчатку. Во время беседы с эсэсовцем он держится свободно и непринуждённо.

Пока они беседуют, — а нам совершенно ясно, о чём они беседуют, — между бараками появляется человек или, вернее, то, что когда-то было человеком. Это живой труп, старик в полосатой одежде каторжника, с голыми худыми ногами, обутыми в деревянные колодки; в таких колодках мы ходим на пляже. Увидев, что между бараками стоят люди, он в недоумении останавливается, беспомощно берётся за шапку своими худыми, дрожащими пальцами, снимает её и испуганно оглядывается.

Заключённый с буквами «L. А.» на рукаве и в чёрных перчатках поворачивается, секунду смотрит на беднягу, лотом делает несколько шагов и, не говоря ни слова, сбивает его с ног могучим боксёрским ударом в подбородок. Старик без единого звука валится на землю, очевидно потеряв сознание. «L. А.» ещё секунду смотрит на него.

И затем начинает наносить по человеческому телу тяжёлые удары кованым, начищенным до блеска сапогом. Последние четыре удара он наносит ему в пах.

Оцепенев и затаив дыхание, мы с ужасом следили за совершающейся расправой. Теперь мы понимали ещё меньше, чем вчера.

Не успели мы прийти в себя от этой чудовищной сцены, как увидели нечто не менее страшное. За бараком проходила дорога, которая, как мы потом узнали, была главной улицей старого лагеря. По ней двигалось шествие мертвецов. Они шли медленно, словно каждый шаг причинял им невыразимую боль. Это «колонна больных» направлялась к врачу в «ревир»[17]. Вот это действительно были живые трупы! Они с трудом волочили ноги. Во главе этого шествия мертвецов тяжело ступали четверо заключённых в полосатой одежде; на своих худых плечах они несли дверь. На двери лежал голый труп человека с открытыми остекленевшими глазами и открытым ртом, из которого торчал язык. На шее трупа можно было заметить след верёвки, который свидетельствовал о том, что беднягу повесили.

Я не знаю, сколько времени мы простояли так по стойке «смирно» совершенно неподвижно, но думаю, что прошло не менее двух часов. Наконец мы почувствовали, что сейчас снова что-то должно случиться. Появились несколько хорошо одетых заключённых с пишущими машинками под мышкой. О том, что это заключённые, говорили маленькие номера и красные кресты, нашитые на левой штанине и на спине куртки. А в остальном они ничем не отличались от вчерашнего лагерного электрика.

Они вошли в барак, распахнули окна и уселись за пишущие машинки. Сейчас нас будут регистрировать как заключённых лагеря Штутгоф. А люди с пишущими машинками — это заключённые, работающие в политическом отделе лагеря.

Нас выстроили перед окнами. Регистраторы задавали каждому из нас примерно двадцать-тридцать вопросов по регистрационной карточке, которая была вставлена в машинку. Они спрашивали имя, год рождения, данные о семейном положении и т. д. и при этом шёпотом предупреждали нас, что мы можем отвечать, как нам заблагорассудится. Таким образом, все сто пятьдесят датских коммунистов были зарегистрированы в Штутгофе как благочестивые лютеране, поскольку регистраторы сказали нам, что в лагере лучше иметь какую-нибудь религию. Сами они были поляки и, естественно., исповедовали католицизм.

После регистрации нас обмерили и взвесили, и все данные были аккуратно занесены в регистрационную карточку. При взвешивании оказалось, что со дня отъезда из Хорсерэда каждый из нас похудел в среднем па десять килограммов.

Потом у нас взяли отпечатки с трёх пальцев правой руки. Отпечатки пальцев вместе с подписью находились в самом низу четвёртой страницы уже заполненной регистрационной карточки. Через много месяцев я получил в руки свою карточку. Как я и предполагал, кроме двадцати-тридцати вопросов, на которые мы отвечали, здесь было ещё двадцать-тридцать вопросов политического характера. Их нам не задавали, а в конце регистрационной карточки были наши отпечатки пальцев и подпись.

Группами по десять-пятнадцать человек зарегистрировавшихся отправляли в барак, который находился как раз напротив.

Я был во второй группе. Войдя в барак, я увидел, что мои товарищи стоят совершенно голые на невероятно грязном каменном полу, а когда я подошёл поближе, мне сразу бросилось в глаза, что все они острижены наголо под машинку. По всему полу были разбросаны волосы. Но это ещё не всё. Один из моих товарищей стоял на табурете, и заключённый в полосатой одежде сбривал ему волосы на лобке. Брили, естественно, без мыла и воды, да и рука с бритвой действовала довольно безжалостно. Когда волосы под мышками, на груди и на лобке были сбриты, бедняге велели повернуться на табурете, нагнуться и обеими руками растянуть ягодицы, чтобы можно было сбрить волосы и сзади. Но ещё до того, как он нагнулся, мы оказались в буквальном смысле слова голыми. У нас отняли всё: одежду, багаж, часы, кольца — всё то, что они не успели «организовать» вчера, за исключением ремня и бритвенного прибора. Все веши были собраны и связаны в узлы другими заключёнными.

Я не стану рассказывать, какое действие оказала на меня эта процедура. Скажу только, что она не имела никакого отношения к требованиям гигиены и была лишь одним из звеньев в длинной цепи всевозможных унижений, которым подвергались люди перед посвящением в сан узника Штутгофа.

Покончив со стрижкой и бритьём, мы перешли в «ванную комнату», где нам разрешили пополоскаться немного без мыла под струёй воды. Потом санитар со шприцем попрыскал флитом[18] на обритые места. Возможно, иногда флит и необходим, но в качестве туалетной воды ему едва ли суждено большое будущее.

От флита чертовски жгло кожу.

Не успели мы обсохнуть, как нас погнали в соседнюю комнату, где мы сгрудились как сельди в бочке. Здесь нам были выданы — тоже заключёнными — сырые, рваные, грязные рубашки, ветхие кальсоны, полосатые брюки из крапивной ткани, такие же куртки и деревянные башмаки. На кого первоначально была рассчитана эта одежда, на восьмилетнего ребёнка или двухметрового дядю, — не имело никакого значения. «Марш, schnell, los, los!» И мы один за другим выскакивали из барака.

Надо сказать, что каждый из нас изменился до неузнаваемости. Мы стояли, остриженные наголо, в оборванной и ободранной полосатой одежде, которая была либо мала, либо велика, в пляжных колодках, и хотя нам было не до смеха, мы, глядя друг на друга, не могли не улыбнуться. Я до сих пор вспоминаю одного товарища, которому, кстати, Штутгоф стоил жизни. В Хорсерэде он отпустил себе длинные волосы и бороду. Теперь он был похож на ещё не оперившегося птенца.

Снова мы стояли несколько часов и ждали. Одни ещё не вышли из умывальной, другие были в бараке, где выдавали головные уборы.

В этом бараке мы впервые познакомились с так называемыми «привилегированными» заключёнными. В прошлом они были членами литовского квислинговского правительства, но потом поссорились с нацистами и угодили в Штутгоф, Здесь они стали «привилегированными» заключёнными, то есть носили жёлтую повязку на рукаве и могли не работать, если им не хотелось. Однако почти все работали, чтобы как-то убить время.

Один из них заведовал складом, где нам должны были выдать головные уборы. Мы успели немного поговорить с ним, пока «Рыжий» куда-то выходил. От этого кладовщика я и получил первые фактические данные о Штутгофе.

17

Revier — санитарная часть (нем.).

18

Дезинфицирующая жидкость.