Рапорт из Штутгофа

Но тут вернулся «Рыжий», и кладовщик заговорил о чём-то другом. «Рыжий» начал рассказывать о зверствах большевиков в Литве. Поведав об очередном злодеянии, он всякий раз обращался за подтверждением к литовцу, и тот немедленно отвечал:

— Ia, das ist wahr, Herr Scharführer[19].

«Рыжий» опять куда-то вышел, и литовец шепнул мне на ухо:

— Бандит! Каждое его слово — ложь. Это самый большой негодяй во всём лагере. Будь с ним осторожен.

Наконец мы были полностью экипированы. Пока мы ждали, нам выдали по кружке жиденького морковного супа — нечто совершенно неслыханное в истории Штутгофа.

Никогда ещё «новички» не получали пищи до перевода в новый лагерь, о существовании которого мы пока и не подозревали. Мы съели весь суп. Ведь нас не кормили около четырёх суток.

Пока мы там стояли, я заметил маленького худощавого человечка с лагерным номером и повязкой на левом рукаве. На повязке было написано: «Block 5». Он кружил вокруг нас, но близко не подходил. Теперь он взял бразды правления в свои руки. На совершенно непонятном для нас венском диалекте маленький человечек дал команду, которая звучала примерно так: «Angeisimak!» Но я сразу же догадался, что это означает:

— In Gleichschritt marsch![20]

Это было легче сказать, чем сделать. Меня поймёт лишь тот, кто пытался маршировать в деревянных пляжных колодках по глубокому мелкому песку.

Наконец старый лагерь остался позади и мы вошли в новый. Теперь мы поняли, что это и есть главный лагерь. Мы прошли по глубокому песку до самого его конца и попали в ещё один лагерь, отделённый от нового колючей проволокой, через которую был пропущен электрический ток. Мы остановились перед 19-м блоком. Теперь мы были в полной изоляции.

9. ДРЕССИРОВКА И МУШТРА

Новых заключённых загнали в несколько блоков, которые были отделены от лагеря колючей проволокой. Таким образом, мы оказались изолированными от остальных заключённых.

За всё время, что мы топали по песку из старого лагеря в новый, маленький человечек с надписью «Block 5» на рукаве ни разу не открыл рта.

Теперь он скомандовал «стой». Мы остановились перед бараком. Прямо напротив него стоял другой барак. Это были бараки № 18 и 19. Пока мы стояли, из 18-го барака вышло гориллоподобное существо в широкой зелёной куртке, круглой шапке и с длинным хлыстом в руке. Голова у него ушла в плечи, нижняя челюсть выдавалась вперёд, руки были согнуты в локтях, как у идущей на задних конечностях обезьяны, а глаза сверкали дикой злобой и безумием.

Не говоря ни слова, он набросился на толпу заключённых, которые испуганно сбились в кучу перед бараком. Они были одеты так же, как и мы, и, судя по всему, прибыли в лагерь тоже совсем недавно. Своим метровым хлыстом человек-горилла сыпал удары направо и налево, норовя попасть по лицу. Каждый старался увернуться, но особенно неповоротливые успевали получить по нескольку ударов, а то и пинок прямо в живот. Заключённый согнётся от боли, но тут же новый удар приводит его в чувство, и он бросается прочь. Наведя порядок, человек— горилла вежливо и с улыбкой поздоровался с начальником 5-го блока. Они пожали друг другу руки и при этом пристально разглядывали нас.

Потом нам приказали войти в барак. «Schnell, schnell, los, los», — закричал начальник 5-го блока, и мы бросились к дверям, теряя впопыхах свои колодки. Как мы потом узнали, начальника 5-го блока звали Хольцер. Выкрикивая слова, которых мы не понимали, он загнал нас в общую комнату, где стояло несколько длинных столов ил неструганых досок, несколько скамеек, застеленная койка в углу и небольшая плита посреди комнаты.

Мы стояли босиком, тесно сбившись в кучу, и не знали, оставаться нам в комнате или выйти из барака. Из окна был виден 18-й блок. Его гориллоподобный начальник хлыстом учил своих подчинённых строиться. Потом он начал отрабатывать команды: «ложись», «встать», «ложись», «встать» и так далее. Тот, кто не успевал вскочить или лечь достаточно быстро, получал удар ногой или хлыстом, а иногда негодяй просто вскакивал на спину заключённого и выбивал на ней чечётку своими коваными сапогами. И пока заключённые лежали, уткнувшись лицом в грязный песок, он лихо перескакивал со спины на спину.

Нас охватил ужас. Хольцер вдруг, словно бешеный зверь, сорвался со своей койки. Он выкрикивал какие-то непонятные слова, лупил и пинал всех, кто попадал под руку, и непрерывно кричал. Наконец мы сообразили, что должны выйти из комнаты и построиться перед бараком.

Мы устремились к дверям. Одни успели надеть свои колодки, другие не успели, а кое-кто выскочил из барака с колодкой на одной ноге. Мы снова стояли на песке в опускающихся на землю сумерках. Над колючей проволокой, опоясывающей лагерь, уже горели фонари. Нас били и толкали, пинали и стегали до тех пор, пока мы наконец не выстроились в колонну по четыре. И нас стали гонять вокруг бараков точно так же, как человек-горилла только что гонял своих заключённых: встать, ложись, бегом, шагом, ложись, встать и так далее до бесконечности. Многие потеряли свои колодки и бегали босиком.

Наконец Хольцер, кажется, немного устал. Мы подошли к входу в наш барак и стали по стойке «смирно», ибо появился сам штурмфюрер Майер «Долговязый», как мы уже окрестили его, и несколько других эсэсовцев, которые с любопытством и ненавистью смотрели на нас.

Майер повторил нам слово в слово свою вчерашнюю речь ы лишь добавил следующее:

— Вы большевики. Ладно. В самое ближайшее время вы сможете понаблюдать, как мы расправляемся с вашими главарями, русскими скотами.

И с презрительной улыбкой он и его свита проследовали дальше.

Нам разрешили снова войти в барак, в общую комнату. Там мы стояли навытяжку и ждали. Стало уже совсем темно, а света в бараке, очевидно, не было. Внезапно Хольцер соскочил со своей койки в углу и закричал:

— Achtung! Stillstehen![21]

Мы стоим по стойке «смирно». В комнату входит одетый в чёрное блондин. На нём высокие, в обтяжку кавалерийские сапоги, бриджи с отглаженными складками и чёрная, в обтяжку куртка, подчёркивающая его атлетическое сложение. В руке у него двухметровый хлыст, свитый из бычьей кожи, такой толстый, что его едва можно обхватить пальцами. Рядом — огромная овчарка. На левом рукаве куртки — чёрная повязка с надписью серебряными буквами: «Lagerältester»[22].

Он внимательно осматривает нас, насколько это возможно в полутёмной комнате, перебрасывается несколькими словами с Хольцером, который по-прежнему стоит навытяжку, потом садится на табурет и начинает говорить. Он говорит на чистом немецком языке, но с лёгким польским акцентом.

— Я староста лагеря. Это означает, что я стою во главе всего нашего лагерного самоуправления, которое создано заключёнными и на котором основана вся лагерная организация и порядок. Здесь так заведено, что за поддержанием дисциплины следят сами заключённые. Но одной дисциплины мало. Кроме дисциплины нужны чистота и порядок. Если вы будете вести себя хорошо, я смогу помогать вам; если вы будете вести себя плохо, я сам буду вас наказывать. Поняли? — вдруг гаркнул он и, чтобы подчеркнуть значение своих слов, несколько раз взмахнул своим гигантским бичом над нашими головами. — Каждый, кто нарушит порядок, украдёт у своего товарища еду, не выполнит приказ начальника блока или капо, будет наказан. А наказание — это по меньшей мере двадцать пять ударов по заду вот этой штукой, — и он снова взмахнул несколько раз хлыстом над нашими головами. Потом он добавил медленно и угрожающе: — О тех, кто загибается, посетив меня в шестом блоке, больше никто никогда не вспоминает. Verstanden?[23]

19

Так точно, господин шарфюрер (нем.).

20

Шагом марш! (нем.)

21

Внимание! Смирно! (нем.)

22

Староста лагеря (нем.).

23

Понятно? (нем.)