Рапорт из Штутгофа

— Что-нибудь около пятидесяти, — ответили мы.

— Значит, мы попадём туда ещё до вечера, — сказал самый молодой из них и дал газ.

Возвращаясь обратно на хутор, мы неожиданно повстречали какую-то странную процессию. Впереди шёл русский офицер с пистолетом в руке, за ним несколько солдат вели пленного немца, а дальше огромной толпой двигались узники Штутгофа.

Пленным оказался Чёрный, самый жестокий из охранников. Когда шествие приблизилось, я вдруг крикнул громко и повелительно:

— Mütze ab!

И Чёрный мгновенно выполнил мою команду, как выполняли её мы в Штутгофе. Его фуражка, с которой уже давно были спороты череп и скрещённые кости, щёлкнула козырьком о колено.

Русский офицер внимательно посмотрел на меня, грязного, изголодавшегося и оборванного, удивлённо пожал плечами и улыбнулся.

Они отвели Чёрного в сад возле пивной, русские солдаты стали у входа. Через несколько минут раздался выстрел. А потом заключённые до самого вечера приходили сюда посмотреть на труп.

Мы вернулись обратно в сарай. Почти все поляки уже исчезли. В деревне они достали продовольствие, лошадей и подводы и отправились в родные места.

Между тем мы чувствовали себя удивительно беспомощными. Мы слишком отвыкли от свободы. Никто не стерёг нас, никто нами не. командовал, никто не заставлял нас работать, никто не бил. Куда нам теперь деваться?

Мы решили, что пока останемся на хуторе, а утром что-нибудь придумаем. Несколько раз мы выходили на шоссе и смотрели на продвижение русских войск. Нам рассказали, что три танковые группировки прорвались одновременно к Данцигу и Гдыне. Нас освободила северная группировка. Если бы мы успели пройти ещё несколько километров к северу, эсэсовцы загнали бы нас на полуостров Хель. Но, вероятнее всего, мы погибли бы по дороге.

— Интересно, куда девался фельдфебель? — спросил я вечером датчан, которые первыми вышли на дорогу.

— Неизвестно. Мы видели, как он снял пояс, бросил в сад кобуру, сорвал эсэсовские нашивки и спокойно пошёл по дороге. Больше мы его не видели.

Из школы, в которой мы хотели обосноваться на ночь, вернулся Фюглен и сказал, что её уже заняла русская комендатура. Фюглен был вне себя от возмущения.

— Нет, это просто безобразие, просто безобразие! — повторил он несколько раз.

— Где безобразие? — заинтересовался я; если Фюглен возмущался, значит, для этого действительно были веские причины.

— Нет, — повторил он, — это просто возмутительно! Я только что осмотрел личную библиотеку учителя и сельскую библиотеку, которая тоже находится в школе. И представь себе, там нет ни одной настоящей книги: одна лишь грязная нацистская стряпня. Ни одного немецкого писателя: ни Гёте, ни Шиллера. Только проклятая нацистская писанина.

Фюглен был просто взбешён.

— А что ты принёс оттуда? — спросил я, показывая на книгу, которую он держал в руке.

— Это единственная книга, которая заслуживает внимания.

Мы взглянули на переплёт. Это была «История кашубов», история маленького мужественного народа, который нацистам так и не удалось поставить на колени. Если бы не кашубы, мы все передохли бы с голоду в Навице.

Нам ещё немало пришлось постранствовать, но Фюглен уже не выпускал этой книги из рук. Вместе с ним она побывала в Москве, а теперь стоит в его библиотеке в Ольборге как единственная память о третьем рейхе.

Мне в этом отношении не повезло. Мы с Фюгленом осматривали потом все библиотеки, которые попадались нам на пути. Фюглен оказался прав. Эти библиотеки были тщательно очищены от всего, что можно назвать настоящей литературой. Мне удалось найти одни английский детективный роман, который я читал во время отдыха на обочинах дорог и в лесах. Когда я его прочитал, он пошёл по рукам. К сожалению, один из наших товарищей где-то забыл его, и у меня не осталось никакой памяти о моём пребывании в гитлеровском рейхе.

Стемнело. Мы снова улеглись в нашем сарае. Ко мне подошёл Марокканец. Я не видел его весь вечер.

— Ты что-нибудь ел? — спросил он.

Нет, об этом я совсем забыл. Я почты умирал от голода, но мне и в голову не приходило, что теперь пища, так сказать, лежит у моих ног и надо только наклониться и поднять её.

— На, ешь, — сказал Марокканец и протянул мне кастрюлю с бобами, сваренными на молоке, которое он сам надоил. В бобы было добавлено жареное сало.

В жизни я не ел ничего более вкусного.

Насытившись, Фюглен, Ове и я зарылись в солому и завернулись в одеяла. Нам снова было тепло. Изредка в деревне раздавался выстрел, а по дорогам, распевая песни, бродили толпы русских и поляков. К ним присоединялись и датчане,

В сарае все спали глубоким сном. Иногда вдруг раздавался чей-то стон… Мы с головой закутались в одеяла и тихо переговаривались. Мы беседовали до самого утра. Мы только что вернулись из путешествия в страну смерти, и никто из нас не спал в эту ночь. За четыре долгих года это была первая ночь на свободе. Мы провели её в сарае, в маленькой деревушке на границе между Восточной Пруссией и бывшим Польским коридором.