Страница 102 из 108
днище, не меньше топора виновно топорище.
У Шогенукова было такое ощущение, словно он барахтается в воде, которая
становится то нестерпимо горячей, то ледяной. Он делал отчаянные усилия, пы-
таясь выбраться на береговую отмель. Изредка ему удавалось вдохнуть чистый
воздух, но вот опять его тянуло в водоворот и он захлебывался, обжигая легкие то
ледяной стужей, то кипятком. Иногда в поле его зрения попадал Кубати, и мысль
князя об известной ему тайне билась внутри головы, как куропатка в силках: он
все еще не мог сообразить, каким же образом извлечь для себя выгоду из своей
осведомленности. По пути с верховий Баксана он хотел было пригрозить Кубати (а
еще лучше — Канболету) разоблачением, но побоялся. Было бы слишком опро-
метчивым требовать освобождения в обмен на обещание сохранить тайну. Всего
вероятнее, размышлял князь, его бы не отпустили, а тут же, на месте, раздавили,
как саранчу. Ясно, что Кубати поспешил бы навсегда заткнуть рот Шогенукову, ну
а Канболет — и подавно. Вот если бы побеседовать и с каном и с аталыком где-то
здесь и, разумеется, без свидетелей, потребовать затем помощи и... И получить
опять-таки кинжал в глотку? А чем, кстати, ему грозит этот высокий дурацкий
мехкем? Неужто смертной казнью? Да быть этого не может. Не должно. Нет, нет!
Когда казнили в Кабарде? Князей особенно? Убить в стычке из мести или ограб-
ления ради — дело другое. Лучше пока подождать, как дальше будут развиваться
события. А останется Алигоко жив, он еще заставит поплясать большего князя, он
еще найдет способ сковать себе меч из этой маленькой тайны!
— Все равно нет на мне крови, и панцирь, который отмечен арабской над-
писью, принадлежит Шогенуковым! — преступный князь решил упорствовать,
считая, что наглость, как и в драке, иногда приносит победу. Да и неплохо, если
спор перенесется на панцирь.
Так и случилось.
Ахлов снова расправил усы и, хитро подмигнув присутствующим, задал ко-
варный, как он думал, вопрос:
— Не хочешь ли ты сказать, пши Алигоко, что эта арабская надпись, кото-
рую мы не можем прочесть, утверждает право твоего владения известным рум-
ским доспехом?
Шогенуков только собрался ответить, как вперед выскочил, по-женски под-
бирая полы халата, крымский кадий.
— Мы! Мы можем прочесть! — заверещал он высоким муэдзиновским голо-
сом. — Иди сюда, любезный мой помощник, — призвал он грамотея. — Подойди
поближе. Мы с этим ученым человеком обещали Кургоко-паше прочесть священ-
ное изречение. Этот человек настолько учен, что мог бы получить должность теф-
теря-эмини (тюрк. — начальник или главный секретарь ханской канцелярии)
при луноподобном крымском владыке. А ну, читай.
— Читай! Читай! — раздавались и другие заинтересованные голоса.
Толпа крестьян почти вплотную обступила «сливки» кабардинской знати.
На унылой и помятой морде несостоявшегося тефтеря-эмини тоже пробу-
дился некоторый интерес. Он наклонился к панцирю и зашевелил толстыми по-
трескавшимися губами. Потом он выпрямился, и все увидели его растерянную
улыбку.
— Что там написано, говори! — приказал Хатажуков.
— Я скажу, — хрипло начал грамотеи. — Скажу. Только она, эта надпись,
странная. Но я, клянусь, скажу правду.
— Он скажет, — пообещал кадий.
Грамотей набрал в грудь воздуху побольше:
— Слово в слово скажу. И меня потом не ругайте, я тут ни при чем. Вот что
гласит эта надпись: «О, аллах, Айнан, Меджид...» — это значит «Истинный, Все-
могущий»... — Большинство собравшихся понимающе, с благоговением кивнули,
а некоторые воздели руки к небу. — «О, аллах, Айнан, Меджид! Пусть проклятие
твое падет на голову свиньи, надевшей этот гяурский доспех, и да подохнет она
мучительной смертью от удушья!»
Если бы сейчас скатилось с горы сосруковское меч-колесо — жаншарх, или
над дикой грушей пронеслась бы с жутким воем сказочная крылатая собака Са-
мир, и тогда люди не были бы так изумлены и ошарашены.
Только Ахлов благочестиво огладил ладонями лицо и бороду, как бы свер-
шая омовение, и произнес торжественно:
— Аминь!
Не будь этого глупого «аминя», вся толпа чувствовала бы себя оскорблен-
ной и осмеянной, а тут, после минутной растерянности, грянул дружный хохот,
заглушающий отдельные негодующие крики.
Хихикали злорадные князья и тлекотлеши, горько усмехался, покачивая
головой, Тузаров, подобное же чувство испытывал и его кан Кубати: столько горя,
столько тяжелых утрат, крови и грязи, а из-за чего?!
Кургоко Хатажуков с трудом перенес этот удар. Бледный, но спокойно-
суровый, он встал, поднял руку, заставил толпу умолкнуть.
— Мехкем еще не сказал своего последнего слова! Какому наказанию под-
вергнется предатель? — В этот момент князь ненавидел Вшиголового неизмеримо
острее и ожесточеннее, чем когда-либо, хотя гадкую надпись на панцире сделал не
Алигоко.
Быков и Ахлов беспомощно переглянулись. Стало очень тихо.
Слово, которое было у всех на уме и которое никто не решался выговорить,
сказал настырный и несдержанный кадий. Он его, правда, негромко сказал и не
всем, а только сидящему рядом Ислам-беку Мисостову, но услышали все:
— Изменники, попадающие к нам в руки, вымаливают скорую смерть. С
этого вашего Алигоко хан приказал бы содрать кожу и натянуть ее на большой ту-
лумбас (турецкий боевой барабан).
— Да ты что, почтенный! — возмутился Мисостов. — Лишать жизни князя?!
Кня-я-зя!
— Тогда лишить его княжеского звания! — крикнул кто-то из простолюдин.
Мисостов вскочил:
— Еще не было такого, чтоб с князя слагали его звание! Разве только с из-
гнанного... — Ислам-бек осекся, будто сказал лишнее, и сел.
Окончательное решение прозвучало так:
«Посадить изменника Шогенукова на плохую и неоседланную лошадь, вы-
проводить, безоружного, за пределы Кабарды и объявить, что Шогенуков больше
не князь, и его может убить любой человек, ежели Шогенуков появится на кабар-
динской земле снова. Все имущество и достояние Шогенукова отобрать и разде-
лить».
Алигоко довольно безучастно выслушал приговор: после того, как была
прочитана злополучная надпись, он вдруг утратил всю спою наглость и волю к со-
противлению: вот был бы он хорош, когда б хану прочли это миленькое поже-
ланьице! Греметь бы тогда высушенной алигоковской шкуре под тулумбасными
палками...
Старая кляча быстро нашлась. Нашлось и несколько парней, желающих
пойти в «провожатые».
— Наденьте на эту свинью ее панцирь! — распорядился князь.
Два молодых уорка со смехом бросились выполнять приказ.
Подавленный, Шогенуков не сопротивлялся. Всей толпой его провожали к
реке, через которую надо было переправиться на тот берег и продолжать бесслав-
ный путь за пределы Кабарды.
Вслед ему неслись насмешливые напутствия, но Алигоко вроде бы ничего и
не слышал. И вдруг, когда лошадь его уже вошла по колена в воду, он обернулся
на пронзительный старушечий голосишко и увидел, как торжествующе припля-
сывает на берегу древняя, но бодрая кабардинка и выкрикивает нараспев:
Кто соленым объедается,
Тот водою обпивается!
Где повезет, где нет, не знаешь,
Бывает, что и ляпсом зуб сломаешь!
И тогда Шогенуков ожил, встрепенулся, будто сбросил с себя мутное наваж-
дение, и завопил во всю силу слабоватых своих легких:
— А я тебя порадую на прощанье, проклятый Кургоко! Нет у тебя сына!
Умер он сразу, как родился! Заменили его унаутским ублюдком! Вот он тут стоит,