О, юность моя!

Бабушка заплакала и кинулась целовать руку Шокареву. Тот в ужасе отпрянул. Отпрянул и Леська, хотя никто не собирался целовать его руки.

— Э, да что там долго разговаривать! — воскликнул Саша — Двадцать Тысяч. — Вот, господин Бредихин: наша водка, ваша рыбка.

Он вынул из кармана сороковку и торжественно вру­чил ее дедушке.

— На всех, конечно, не хватит, но ведь и не все пьют. Выпейте вы с бабушкой и меня прихватите, а это спортсмены — им запрещено.

У деда разгорелись глазки. Появились два пузатых стакана. Петропалыч дрожащей от скаредности рукой палил бабке и Листикову немного повыше донышка, чок­нулся с ними бутылкой и запрокинул ее в горло. Потом распластали вяленую кефаль, которую ели все, закусы­вая луком и холодной картошкой. Дед быстро захмелел. Он подошел к Володе, долго глядел на него и наконец, горько моргая, прошамкал:

— Эх, мальчики, мальчики! Пока вы дети, у вас зо­лотые сердца, а вырастете, все равно собаками станете.

6

Дети растут в голову, старики — в нижнюю челюсть, а юность — в душу.

Большой зал Пушкинской аудитории был битком на­бит молодежью. Редкие керосиновые лампы горели чахло, но полутьма как бы освещалась глазами юношей и девушек.

Когда Самсон, Леська и Володя вошли в зал, лектор уже заканчивал свой рассказ. Гимназисты остановились у самой двери: вперед продвинуться было невозможно. Елисей благодаря своему высокому росту хорошо видел и зал и трибуну. На кафедре адвокат Гринбах отвечал теперь на вопросы, освещая свои бумажки фонарем «ле­тучая мышь», а за столом председательствовал тот са­мый маляр Караев, который недавно проходил с Викто­ром Груббе и Сенькой Немичем мимо шашлычной. Кста­ти, оба они были здесь: Сенька сидел рядом со своими сестрами Варварой и Юлией, а Виктор — с приезжей актрисой Раневской, игравшей в городском театре.

— У меня вопрос! — раздался голос из зрительного зала.

— Пожалуйста.

— Как понять лозунг Ленина: «Грабь награбленное»?

Адвокат засмеялся.

— Этот лозунг, товарищи, нельзя понимать букваль­но. Владимир Ильич не без озорства перевел таким об­разом мысль Маркса об экспроприации экспроприато­ров.

— Простите, Григорий Маркович! — вмешался Ка­раев. — При чем тут озорство? Маркс и Ленин учат, что буржуи своими нетрудовыми доходами определенно гра­бят народ. Значит, народ, в свою очередь, имеет право грабить своих грабителей. Он возвращает себе свое!

Володя не отрываясь глядел на Караева. Лицо ма­ляра в черных яминах от плохого освещения, его моло­дые усы и небольшая бородка, наконец, его грустные, какие-то трагические глаза напомнили ему лик Христа перед распятием. Сравнение было не только внешним: Володя чувствовал глубочайшую веру этого маляра в ве­личие и справедливость новой эры, которую он провоз­глашал пусть в уездном масштабе, но с такой же святой убежденностью и с таким же пророческим очарованием.

— Господа! Предъявите документы!

Все вскочили с мест: в дверях стоял Алим-бей с двумя уланами. На трибуне тут же задули фонарь. Алим-бей мгновенно бросился туда, но кто-то подставил ему ножку, и он рухнул на пол. В ту же минуту разбили палками стекла всех ламп — и зал потонул в черноте.

— Выходить по одному! — приказал Алим-бей.

Люди мрачно двинулись к выходу, предъявляя пас­порта, «виды на жительство», удостоверения — что у кого было.

— А-а! Господин Шокарев! — осклабился Алим-бей, увидев гимназический билет Володи.

— Это мои товарищи. Они со мной! — сказал Володя чуть-чуть генеральским тоном.

— Пожалуйста, пожалуйста! Прошу, господа! Ну, как лекция? Получили удовольствие?

— Да, в общем ничего, — промямлил Володя, держа на весу руку с распущенными пальцами. — Информация о делах в Питере была несколько жидковата, но, во вся­ком случае, богаче новостей, которыми снабжает нас наша евпаторийская газета.

— А кто докладывал? — как бы невзначай полюбопыт­ствовал Алим-бей.

— Какой-то солидный господин.

— Фамилии не скажете?

— Откуда же мне знать? В Евпатории двадцать ты­сяч жителей.

— Грустно... Грустно, что не знаете. Уж кому-кому, а вам, господин Шокарев, надо было бы нам помочь.

— А вы подождите немного, — вмешался Гринбах.— Докладчик, вероятно, скоро выйдет.

— Черта с два выйдет! У них тут, конечно, потайной ход. Но ничего. Надолго не исчезнет. И не таких ловили!

На улице друзья, не сговариваясь, пошли к берегу.

— Слушай, Самсон! — сказал все еще потрясенный Володя с какой-то не свойственной ему звонкостью в го­лосе.— Отец у тебя — незаурядный человек. Оратор, историк, политический деятель. При таком отце ты не можешь не быть коммунистом. Правда?

— В чем дело?

— Скажи откровенно: если б тебе дали миллион, ты продолжал бы оставаться коммунистом?

Гринбах молчал.

— Володя! сказал Леська. — Это вопрос бестакт­ный Самсон имеет право на него не отвечать.

— Но я ведь знаю, что он мне завидует! — горячо воскликнул Володя. — Завидует, несмотря на то, что у него такой замечательный отец! Завидует, хотя у меня другой отец, гораздо менее замечательный. Но потому-то он мне и завидует, что у меня такой незамечательный отец!

— Ну-ну, ты уж зарапортовался! — сказал Леська.

— Нисколечко! Я знаю, что говорю. Ответь на мой вопрос, Самсон. Честно ответь, если мы с тобой действи­тельно лучшие друзья!

— Во-лоо-дя... — почти страдальчески протянул Леська.

— Брось, Елисей, — отозвался Гринбах, побледнев.— Он вправе задать мне этот вопрос, и я обязан на него ответить. Да, Володя, если ты из твоих пятнадцати мил­лионов дашь мне миллион, я пойду к тебе в секретари и стану служить твоему капиталу верой и правдой.

— Сима! — в ужасе воскликнул Леська. — Неправда! Ты так не сделаешь!

— Но что это меняет? — с каменным спокойствием продолжал Гринбах, точно и не слыша Леськиных при­читаний. — Можешь ли ты дать каждому коммунисту по миллиону? А так как коммунисты рождаются из проле­тариата, то сможешь ли ты дать по миллиону каждому пролетарию? Не сможешь? Значит, купив Самсона Гринбаха, ты выиграл только одного Самсона Гринбаха. Что же изменилось? Революция остается революцией.

— Черт знает этого Гринбаха, — с облегчением ска­зал Леська. — Умен так, что даже страшно.

— А что тут удивительного? — смущенно отозвался Володя. — Помнишь, как у Достоевского сказано о рус­ском гимназисте: дайте ему карту звездного неба, он найдет в ней ошибку.

7

В море показалась яхта: она тянула за собой ша­ланду, которая везла мамайский камень к пепелищу Бредихиных. В то же время сравнительно невдалеке из красного тумана прояснилась трехмачтовая шхуна. Ее сразу узнали:

— «Владимир Святой», — сказал Гринбах.

— Дядя приехал!

— Леонид? — спросил Володя.

— Зачем Леонид? Леонид — мой брат. Он учится на медицинском в Одессе. А это Андрон. Дядя мой. Он ходит в шкиперах у твоего отца.

— Ничего не знает! — захохотал Гринбах. — Вот это хозяин! Возьми меня в секретари, говорю тебе...

Все засмеялись. Огромная проблема эпохи на этот раз прошла стороной, как тайфун проходит мимо баржи, ныряющей боками и носом в Великом океане. Гимнази­сты опять стали гимназистами.

Шхуна, еще дымящаяся от тумана, пошла к пристани «Российского общества пароходства и торговли». Мат­росы выбросили на правый борт кранцы, боцман кинул канат, портовой Груббе и Леська закрепили его на кнех­те, и вот по спущенному трапу сошел Андрон Бредихин. Он, конечно, сразу заметил Володю, но, сделав вид, будто не видит его, широко раскрыл объятия и с добро­душной грубоватостью схватил Леську в охапку. Володя глядел на него с восхищением: Андрон весь дышал обая­нием русского богатырства. И вообще — лицо его было таким русским, что в Евпатории, наполненной караи­мами, татарами и греками, оно казалось иностранным до экзотики.

— Ну, как дома? Что старики?