О, юность моя!

— Листиков!

— Я!

— Прошу ко мне.

«Не ожидая для себя ничего хорошего», как писалось когда-то в бульварных романах, Листиков неуверенно вышел к доске. Директор повернул его лицом к классу и возложил руку на его плечо:

— Господа! Я счастлив отметить прекрасный посту­пок ученика Листикова Александра. В течение ряда лет собирал он в Коктебеле коллекцию сердоликов, он очень любил эту коллекцию, лелеял ее, но нашел в себе благо­родную силу преподнести свой труд правителю Крыма его высокопревосходительству Джеферу Сейдамету.

Директор зааплодировал. Два-три гимназиста, из передних, конечно, рядов, не выдержали директорского взора и тоже захлопали.

— Его высокопревосходительство господин Джефер Сейдамет, — продолжал директор, — высоко оцепил этот поступок. Он прислал на мое имя для Листикова два­дцать пять рублей николаевскими деньгами.

Листиков вспыхнул до слез. Углы губ задрожали. Ни­чего не замечая, директор снова зааплодировал. Теперь уже весь класс разразился иронической овацией.

— Не огорчайся, Саша! — крикнул Гринбах. — Впе­реди еще двадцать тысяч!

Листиков с ненавистью взглянул на Гринбаха и скользнул к своей парте.

— Бредихин, ко мне!

Елисей пошел как на заклание.

— Тебя я ни с чем поздравить не могу, Бредихин. На­против, вынужден сообщить неприятность: последние три года ты был стипендиатом «Общества спасания на во­дах». Теперь ты не будешь стипендиатом...

— ...«Общества спасания на водах», — подхватил Улька Канаки.

— Да, именно! — подтвердил директор, теперь уже грозно окинув Ульку взором действительного статского советника. — Общество не желает больше заботиться о человеке, которому не дорога честь его родного города.

Леська стоял понуро, точно у позорного столба.

— А теперь реши-ка мне вот какую задачу. Это будет для тебя полегче, нежели решить вопрос, с какого борта подъехать к яхте.

Директор набросал мелом что-то четырехэтажное и отошел в сторону. Леська стал решать. Медленно и не­верно. Класс молчал. Никто не пытался подсказывать. Все надеялись на звонок, но он, как назло, запаздывал.

Директор. — Ну! Все?

Бредихин. — Все.

Директор (взглянув на решение). — А почему ни­кто не протестует?

Молчание.

Директор. — Ну, вот ты, Гринбах, ты смог бы ре­шить эту задачу?

Гринбах. — Смог бы, конечно.

Директор. — Пожалуйста!

Гринбах. — А зачем мне это нужно?

Директор. — То есть как это — зачем?

Гринбах. — Но ведь все равно, как бы блестяще я ее ни решил, больше четверки вы мне не поставите.

Директор (усмехаясь). — Ах, вот в чем дело! Но ведь на пять знает алгебру один господь бог, я знаю на четыре, а ты, в лучшем случае, можешь знать на три.

Гринбах. — Да, но то, что дважды два — четыре, | бог, вы и я знаем одинаково хорошо.

Класс расхохотался и зааплодировал. Это уже смахивало на мятеж. Директор покраснел, с минутку подумал и наконец пришел к выводу:

— Выйди из класса, Гринбах.

Но тут зазвонили к перемене, и из класса за Гринбахом хлынули все. Это уже и вовсе было похоже на ре­волюцию. Директор подхватил журнал и удалился.

К концу дня явился Шокарев. Шел урок анатомии. Преподавал городской врач Антонов, который никого из гимназистов не знал в лицо.

— Шокарев!

Володя вздрогнул.

— Мальчики, я ничего не знаю... — прошептал он.

— Шо-ка-рев! Где Шокарев?

— Здесь! — крикнул Гринбах.

— Почему же вы не отзываетесь?

Гринбах подошел к кафедре.

— Расскажите нам о кровеносной системе.

Гринбах в два счета отбарабанил урок.

— Отлично! — сказал доктор. — Садитесь. Пятерка.

Гринбах вернулся к своей парте и уселся, победонос­но поглядывая по сторонам.

— Гринбах! — крикнул доктор.

Самсон машинально вскочил. Доктор взглянул на него поверх очков.

— Но ведь я же не вас, Шокарев. Разве вы Гринбах?

— Я Гринбах! — закричал с места нахальный Ка­наки.

— Будьте любезны к доске.

Канаки пошел с «камчатки» между парт, шепча: «Надо спасать положение».

— Расскажите нам, Гринбах, про систолу и диастолу.

Канаки беспомощно поглядел на класс. Несмотря на всю свою развязность, он не мог выжать из себя ни слова.

Со всех сторон слышалось змеиное шипение, но он ничего не улавливал и стоял, как голкипер на футболе, осыпаемый ударами и неспособный отбить ни одного.

— Плохо, Гринбах. Очень плохо. Садитесь. Кол вам за это. Брали бы пример с Шокарева: блестящий уче­ник.

Остаток урока прошел без происшествий. Юноши вы­шли на улицу и направились к погорельцам.

— Эй ты, симбурдал! Какого дьявола ты вылез отве­чать, если ни черта не знаешь? — напустился на Канаки Листиков.

— Ну и что ж такого? — невозмутимо ответил Улька. — Лучше колятина, чем разоблачение. Верно, Сам­сон?

— Он прав, — сказал Гринбах. — Единицу я, конеч­но, исправлю, а трюк с фамилиями — за это, знаешь? Из гимназии вылететь можно.

— Да, да... — уныло сказал Шокарев.

— Такова жизнь! — умудренно промолвил Соколов.

Проходя мимо Пушкинской аудитории — белого зда­ния, увенчанного бюстом великого поэта, гимназисты увидели витрину с жирной надписью: «Кто правит Сов­депией?» Там были выставлены репродукции с тюремных фотографий Ленина и Дзержинского, снятых еn face и в профиль. Ниже шла краткая информация о том, кто и когда находился в остроге и ссылке.

Гимназисты подавленно двинулись дальше.

— Что же станется со страной, если ею будут руко­водить бывшие преступники? — спросил Шокарев.

— Че-пу-ха! — грянул Гринбах. — «Преступники»... Их выставляют перед народом, как людоеда Губаря или Соньку — Золотую Ручку. А это святые люди. Да, сидели в тюрьмах, да, годами жили в ссылке, да, преступники в том смысле, что преступили законы царизма.

Евпатория почти не располагала промышленным про­летариатом. История классовой борьбы, терминология партий, да и самые имена больших революционеров не были знакомы евпаторийцам. Слышали они краем уха только о бомбистах — народовольцах и эсерах: Рысакове, Каракозове, Сазонове. Знали, конечно, о знамени­том провокаторе Азефе, знали о Керенском как о бле­стящем думском ораторе, но точно в таком же сенсацион­ном ореоле реяли пред ними чемпион мира борец Иван Поддубный или великий клоун Владимир Дуров с его неподражаемой свиньей.

Слова Гринбаха несколько озадачили ребят. На миг он показался им человеком с какой-то другой планеты. Там жили эти «святые» — Ленин, Крупская, Калинин, Дзержинский, которые так неожиданно для них выплыли как бы из самой истории. Но вдалеке возникло здание театра, справа открылась библиотека, слева море, — Ев­патория оставалась Евпаторией.

Саша Листиков сбегал в «рейнсковый погреб» и вы­шел оттуда с бутылкой водки, все опять стало на свои места. В том числе и сам Осваг. И все же, когда показа­лась, наконец, крыша булатовской виллы, Гринбах от­вел в сторонку Бредихина и спросил:

— Хочешь прийти сегодня в Пушкинскую аудиторию? Там мой пахан будет читать лекцию о большевизме.

— Ну? Это интересно!

— Так придешь?

— Приду. А кто еще будет из наших?

— Один Шокарев. Напросился, понимаешь. Конечно, вход по запискам, но Володька меня не подведет.

Но вот уже и пепелище. Дед вышел к юношам на­встречу, за ним бабушка, обтирая передником руки, осе­ребренные золой.

— Я говорил с отцом. Здравствуйте! — конфузливо начал Шокарев.

— Здравствуй, коли не шутишь, — сказал дедушка.

— С отцом я говорил. У него есть каменоломни. Знаете? Под деревней Орта-Мамай. Там режут ракушеч­ник. Так вот папа сказал, что отпустит сколько нужно пиленого камня.

— А почем?

— Ну, дедушка! — протянул Леська. — Как ты не по­нимаешь? Иван Семенович очень любит Володю, а Во­лодя его попросил.

— Да уж ясно! — вмешалась бабушка. — А он еще спрашивает «почем?». Ни шиша в кармане, и торго­ваться вздумал.

— А доставку этого камня мы организуем так: яхта наша, а шаланда ваша, — сказал Артур.