Плотина

— Честь труду! — проговорил в ответ Юра и перешагнул через провод на свою территорию. Снова стал помогать матери, почти весело размышляя над тем, как бы поостроумней отомстить при случае строптивой соседке. Не обидно — нет, но остроумно. Может быть, даже сегодня, в автобусе, когда поедут обратно в поселок.

Но в поселок они уехали в разное время и на разных автобусах. И здесь повезло на неожиданную приятную встречу не Юре, а Зое Сергеевне. Она сразу заметила в руках одной женщины, судя по всему, приезжей, немецкие газеты — «Berliner Zeitung» и просто «Zeitung». Намеренно села рядом с этой женщиной, а Юра устроился за спиной у них, у окошка. Обычно не очень общительная с незнакомыми людьми, тут Зоя Сергеевна быстро разговорилась, выяснила, что женщина эта действительно приехала из Ленинграда, и не по делам, а в отпуск к мужу, который работал здесь в группе авторского надзора. «Так мы нынче с ним договорились, — охотно рассказывала женщина, — сперва я к нему, потом он ко мне, и так у нас получится вроде как два отпуска, и оба проведем вместе, и год не будет таким длинным». — «А здесь у нас не хотите устроиться?» — полюбопытствовала Зоя Сергеевна. «У меня тоже своя работа, — сказала женщина. — У него здесь все-таки командировка, хотя и длительная, а у меня постоянная работа и чисто ленинградская». — «Не с немецким ли связана?» — опять поразведала Зоя Сергеевна, поглядев на газеты. Оказалось — с немецким. И тогда разговорилась сама Зоя Сергеевна. За оставшуюся часть дороги она успела рассказать приезжей чуть ли не всю свою биографию: как ушла из института на фронт, как стала переводчицей сначала в дивизионном разведотделе, потом в советской военной комендатуре, как совершенно случайно встретилась там со своим будущим мужем, как демобилизовалась и он потом нашел ее в Сибири, а дальше была Чукотка и стройки, стройки. Там, где были школы с немецким, ей давали пару часов в неделю, но это так мало. К тому же в отдаленности, без общения с коллегами, без литературы, без газет утрачиваешь чувство живого современного языка…

Юра слушал все эти разговоры сквозь шум тарахтевшего мотора автобуса, негромкий разноголосый гомон пассажиров и уже сквозь легкую дрему, которая незаметно на него накатывала — от недавней приятной усталости, от покоя и тепла огородной долинки и еще оттого, наверное, что был он здоров и молод и слушал привычно добрый, всегда существовавший для него, почти всегда спокойный и успокаивающий голос матери. Под ее рассказ Юра и сам заново возвращался на те берега и «гэсы», которые мать называла, и возвращались к нему какие-то впечатления и ощущения детства, и возникали перед ним то старинные иркутские улочки, то простор Ангары, то изящная плотина Красноярской ГЭС, наверное, самой красивой среди всех других. На Иркутской стройке мать читала ему на ночь сказки или рассказы из большой книги Бориса Житкова, на Красноярской будила по утрам в школу… Голос матери был для него как бы главной, ведущей мелодией родного дома. Отец — это работа, работа, плотина, бетон, план, а мать — просто дом, где тебя любят и тебе хорошо. «Дом — это женщина, — говорил один отцовский дружок по Красноярской ГЭС, который и жил тогда в квартире Густовых. — Добрая и веселая женщина — такой же у нее и дом, унылая и злая — унылый и недобрый дом». Юра знал с той поры, что у них, у Густовых, — добрый дом…

Когда мать и приезжая ленинградка заговорили вдруг на немецком, Юре вспомнились честные многолетние старания матери привить ему любовь к этому языку. Честные и безуспешные: Юра оказался неважным учеником. В институте он выбрал уже английский, но тоже не преуспел в нем. Как, впрочем, и многие другие его однокашники. Они еще бравировали тогда, повторяя чью-то глупость: «На плотинах нам потребуется один русский, да и то по сокращенному словарю».

Должно было пройти много лет, чтобы с явным опозданием понять заблуждения молодости…

В поселке, когда сошли с автобуса, все «цайтунги», бывшие в руках ленинградки, оказались у Зои Сергеевны. Она была довольна, как школьница. Вместе с Юрой проводила ленинградку до гостиницы, где жили командированные. Пригласила ее заходить в гости. И все это на немецком, на немецком. Видимо, что-то молодое ожило, встрепенулось в Зое Сергеевне, и она сама словно бы помолодела.

— В жизни еще много всего интересного, — проговорила она, распрощавшись с неожиданной собеседницей, но думая, пожалуй, уже не только о ней.

А Юра взял мать под руку и, смеясь, предложил:

— Хочешь, я тоже скажу тебе что-нибудь по-немецки?

— Ну-ка, скажи, скажи.

— Их либе дих… Их либе лебен…. И мне хорошо.

В июле состоялось собрание партийного актива стройки. Еще когда оно готовилось, ждали, что приедет министр. Ближе к назначенному сроку приехал заместитель министра и в первый же день побывал в штабе, на плотине, на бетонном заводе.

Проходило собрание в единственном здесь большом помещении — кинозале «Сибирь», построенном и отделанном по-современному элегантно — с деревянной обшивкой стен, с мягкими, обитыми красным кожзаменителем креслами. Когда огласили состав президиума, то, действительно, были названы в этом списке и замминистра, и главный инженер проекта ГЭС, сокращенно «гип». А с докладом выступил, как и предполагалось, Борис Игнатьевич Острогорцев, начальник Всея…

Он говорил о делах стройки, о делах и недоделках, большинству известных, — и его слушали вежливо и терпеливо, но без напряженного ожидания: больших новостей он не скажет! Вольно или невольно взгляды и внимание были направлены на замминистра. Приезд гостя такого ранга всегда возбуждает любопытство и некое ожидание. Может, готовятся в правительстве какие-то постановления, касающиеся гидростроительства, может, намечаются какие-то новые льготы и привилегии для гидроэнергетиков Сибири — да мало ли что еще! Не поедет же замминистра в народ с пустыми руками.

Острогорцев же призывал тем временем наращивать темпы работ, в особенности бетонных, изыскивать для этого возможности и резервы на местах. «На то мы и коммунисты, чтобы искать и находить новые возможности и новые решения». Затем он много говорил о порядке, организованности на каждом участке и в каждом звене, повышении требовательности — «начиная с меня и с моих заместителей и помощников». Сказал и такое: «Моим заместителям и помощникам полезно вытаптывать блоки ногами, а не сидеть в конторе в ожидании сводок… Вы меня извините за прямоту, но обстановка такова, что нам не до нежностей».

Как-то не сразу дошло до сидевших в зале его предложение, высказанное в конце доклада от имени парткома и руководства стройки. Суть его была в том, чтобы пересмотреть свои прежние социалистические обязательства и взять новые, то есть обеспечить пуск первого гидроагрегата на год раньше срока — уже к концу будущего года… Сказав это, Острогорцев сделал паузу, как бы в ожидании аплодисментов, но народ, что называется, безмолвствовал. Только кто-то из задних рядов неуверенным, сомневающимся голосом попросил:

— Нельзя ли повторить, Борис Игнатьевич! Мы тут что-то недослышали.

Острогорцев повторил, и теперь уже все расслышали и все осознали, потому что по залу прошел удивленный ропот:

— Ничего себе!.. Да что он, смеется, что ли?.. Мы и так горим. Это же несерьезно!

Острогорцев уже собирал тем временем свои маленькие, в осьмушку, листки с тезисами доклада и ждал, пока ропот утихнет. Не дождавшись, повысил голос и заговорил напористо, словно бы и сам себя взбадривая:

— Я не сомневаюсь, товарищи коммунисты, что мы вполне способны на такой шаг. Возможно, здесь даже применимо слово «подвиг», поскольку сегодняшнее положение дел не настраивает нас на высокий оптимизм. Многое нас беспокоит и нервирует. И тем не менее должен заверить вас, что реальность предлагаемого ускорения подтверждена точными расчетами, мы все досконально проверили и пересмотрели, прежде чем отважились на такой рывок, посоветовались с ЭВМ. В конце концов это просто необходимо, товарищи коммунисты. Нужна электроэнергия — и нужна сегодня. В энергосистеме Сибири и, в частности, в нашем развивающемся регионе образовался дефицит. Его надо покрывать. Надо!