Страница 79 из 81
Бируни помнит: лавка Пири Букри стоит вблизи от базарной площади. Ну да, вот она показалась. Но что за суматоха перед ее захлопнутыми дверями и ставнями? И народу там прибывает и прибывает.
Бируни тоже ускорил шаг. Отовсюду доносилось:
— Бедный Пири Букри скончался! Да благословит его аллах! Хороший был человек!
— Язву тебе на язык! Был бы хороший, сделал бы он такое?
— А что он сделал?
— Да простит ему аллах — повесился он.
— Не знаешь, так и не разевай рот, дурень. Не Пири Букри — служанка его повесилась!
— Ах, несчастная!
Бируни — чувство тревоги все усиливалось в нем — втиснулся в толпу, гудящую, словно осиное гнездо. Еле прошел вперед. Иные, узнав ученого, старались помочь его продвижению. Иные не обращали на него никакого внимания, переговаривались между собой, толкались, загораживали проход.
С грохотом распахнулась дверь лавки, и кто-то не вышел, нет, выскочил, выбежал — низкий, коренастый, большеголовый. Увидел множество людей перед собой, застыл как вкопанный — босой, простоволосый.
Пири Букри!.. Его борода взлохмачена, лицо отекшее, горб колом выступил над полуголыми плечами, в глазах, по-детски безвинных глазах, тоска и отчаяние, на руках, до локтей голых, — кровь, пятна крови!
Толпа тотчас притихла.
Пири Букри ошалело обвел людское множество странно и страшно бегающими голубыми своими глазками, а затем воздел руки вверх, раскрыл ладони, как на молитве, закричал:
— Нет! Эту девушку… служанку свою я не убивал! Не убивал! Она повесилась сама!
Горбун принялся рыдать, рвать на себе бороду. Вдруг увидел Бируни. Застыл. Кинулся к нему. Пал наземь. Обнял его ноги чуть ниже колен:
— Прости меня, несчастного, нечестивого! Прости, мавляна!
И Бируни тоже застыл истуканом, будто потеряв разум. Он хотел пнуть горбуна, ползающего у ног. Он хотел еще зайти внутрь лавки, посмотреть на бедную Садаф, но тут же, вздрогнув, представил себе, как болтается в петле ее тело, юное и прекрасное, и чуть не упал наземь от ужаса.
Медленно пошел прочь.
Остановился.
Будто кто-то вонзил ему в грудь заржавленный нож и проворачивал, проворачивал в ране…
Безгрешная, как горлинка, погибла. Последней надежде — конец! Последняя свеча в его многотрудной жизни! Теперь он — келья без единого луча света.
Бируни и сам не заметил, как вернулся к гузару. Попросил, чашку воды у какого-то водоноса. Выпил воду и долго сидел потом под карагачем, не в силах подняться и продолжать путь.
…И перед питейной Маликула шараба было, несмотря на ранний час, уже многолюдно. Чего-то ждали. Внутрь не заходили.
«Странно! Что тут происходит? Почему у всех головы опущены? Почему все молчат?»
Нищие и дервиши, облепившие порог питейной, увидев Бируни, расступились.
Бируни, превозмогая все еще не отпустившую острую боль в груди (вот о чем надо бы спросить у Абу Али!), нерешительно приотворил дверь. В полутемной комнате вроде бы никого не было, только под тусклой лампадкой на полочке — прямо против входа — сидел какой-то бородач в пестром раздерганном халате. Шапка сползла на лоб. Непонятно было — бодрствует он или спит.
«Маликул шараб! Слава аллаху, жив!»
И тут Бируни заметил в углу чье-то мертвое тело, завернутое в саван. «Наргиз-бану?» — спросил самого себя Бируни и шагнул вперед от порога.
Маликул шараб услышал, что кто-то подходит, медленно поднял голову, сдвинул треух на затылок.
Бируни поздоровался. Старый дервиш — тень прежнего «повелителя вина» — ответил кивком на приветствие. Он узнал Бируни, но остался безучастным.
— Как ты, дорогой? Слава аллаху, я вижу — освободился из проклятой темницы, вернулся живым и здоровым.
— Слава аллаху, слава аллаху! — Глаза Маликула шараба наполнились слезами. — Покорный ваш слуга, мавляна, вышел живой из зиндана, хоть и не здоровый, но вышел, а вот Бобо Хурмо… Мы лишились его, Абу Райхан, навсегда лишились.
Бируни провел ладонями по лицу и хотел пройти в угол, чтобы взглянуть на покойного. Маликул шараб попросил сесть рядом с собой:
— Оставь, Абу Райхан, не надо смотреть. Позову глухонемого дервиша, пусть читает Коран… Пусть читает… Бедный Бобо Хурмо! Не дай бог никому перенести такие мучения. Вчера его выпустили из зиндана. Не дошел до моей лачуги, упал на дороге. В полдень будем выносить. Будешь на похоронах или не сможешь?
— Как же не буду?.. Только у меня есть одно дело к тебе.
— Знаю. В Газну пожаловал Ибн Сина.
— Откуда знаешь?
— Нет секрета в Газне, которого не знал бы Маликул шараб, бедный дервиш. Кровопийца-султан, оказывается, оскорбил Ибн Сину. Еще похлеще, чем некогда шаха поэтов… Мошенника приняли за настоящего Ибн Сину, а настоящего Ибн Сину обозвали мошенником и обошлись как с мошенником… Ну, да нет худа без добра, мавляна! Лжелекарь — это ведь тоже наказанье султану Махмуду, может, оно послано свыше.
— Но жизнь Ибн Сины в опасности, Маликул шараб!
— Знаю. Все знаю, Абу Райхан. Я сам хотел послать к тебе верного человека. — Маликул шараб придвинулся к Бируни, зашептал: — От имама Исмаила прибыли гонцы. Что нужно Ибн Сине — напиши тотчас. Имаму передадут немедля. А вечером, перед закатом солнца, получим ответ… Хочешь, жди здесь, в моей лачуге.
Неожиданности преследовали Бируни в последнее время. Не успел он успокоиться от услышанного и увиденного в питейной Маликула шараба, как там же, в питейной, появился новый гость. Тут и хозяин был удивлен донельзя:
— Поэт Унсури?!
— Хвала, хвала тебе, Маликул шараб! Узнал меня, дорогой друг, узнал!.. О, мавляна Бируни тоже, оказывается, здесь! — Поэт, подметая пол длинным своим халатом, неуклюжей походкой подошел к ним обоим, поклонился — сначала Бируни, потом Маликулу шарабу. Опережая обоюдное их недоумение, сказал, вытирая пот со лба: — От солнца мира — к вам. Прибыл, дабы передать важное поручение покровителя правоверных, дорогие! — Тяжело дыша от волнения, глянул в темный угол, продолжил: — А где тот грешный раб аллаха Бобо Хурмо, дорогой мой Кутлуг-каддам?
Глаза Маликула шараба гневно вспыхнули:
— Если благословенный наш повелитель захотел позаботиться о Бобо Хурмо, то он… опоздал! Бобо Хурмо оставил наш бренный мир и осветил своей душою мир вечный, загробный.
— Да будет покой его душе!.. И когда?..
— Вчера в полночь! Если б вам выпала одна десятая доля страданий, которые претерпел Бобо Хурмо, вы, о садовник сада поэзии, давно угодили бы из этого сада в сад райский!
Унсури будто и не расслышал злых слов Маликула шараба. Постоял, пошептал что-то молитвенное.
— Сей бедный Бобо Хурмо… приснился ныне покровителю правоверных. Удивительно!
— О садовник, не стоит удивляться. Замученный Бобо Хурмо еще много раз будет сниться благословенному нашему султану!
Поэт не ответил и на эту колкость… Султан вчера вечером пригласил его к себе. В спальне, как обычно в последние месяцы, было мрачно и таинственно. Султан лежал на спине, лицом вверх. Его голова, напоминающая уродливо вытянутую гладко-рябую дыню, провалилась в пуховую подушку, глаза были плотно сомкнуты, скуластое лицо заострилось и приняло совсем желтый цвет.
«Великий исцелитель» и Абул Хасанак куда-то провалились. Унсури, весь в холодном поту, долго стоял у ног султана, так и не открывшего глаз. Султан, когда был здоровым, любил, чтобы ему гладили ноги. Преодолевая боязнь, Унсури осторожно протянул руку к желтокожим, высохшим голеням султана. От прикосновения султан пробудился.
— А, дорогой Унсури… — произнес султан едва слышно. — Послушай-ка, поэт, в полдень я сегодня задремал и приснился мне тот нищий… Ну, Бобо Хурмо, владелец рощи хурмы… где теперь сад Феруз. Приснился в белом наряде, похожем на саван. Без шапки, босой, вошел вон в те двери… Что-то шептал, чем-то грозил — я не понял. Но… прошу тебя, Унсури, возьми хурджун с золотом и дай ему это золото, чтоб он оставил меня в покое…
Уставил в потолок взгляд почти совсем уже омертвелых глаз — без блеска, чуть мерцавших, словно тонкая пленка воды на самом дне высыхающего колодца. Тихо досказал: