Страница 78 из 81
Бируни широко раскрыл глаза:
— Маликул шараб! А ты… откуда знаешь его, Абу Али?
Абу Али снова рассмеялся:
— Ну как же иначе? Ведь говорят про меня, что будто бы нет тайны, мне неведомой… Есть такие тайны, но Маликула шараба я знаю… И еще — тех смельчаков, которые неподалеку от Газны точат сабли на султана Махмуда.
— Кто же стоит во главе смельчаков?
Ибн Сина посмотрел на дверь, тихо сказал:
— Исмаил Гази.
— Имам Исмаил?
— Он самый… А связан с ним Маликул шараб. Мститель отомстит и за наши печали, учитель. Нужно только найти Маликула шараба.
Вышел ли из темницы Маликул шараб — этого Бируни не знал. Видно, придется поломать голову, прежде чем Маликул, если он на свободе, им «откроется». Да, но откуда Абу Али знает Маликула шараба да еще имама Исмаила? У Маликула шараба с имамом Исмаилом тайные связи — и об этом ведомо не ему, Абу Райхану, близкому другу «повелителя вина», а Ибн Сине, который обитает за сотни и сотни фарсангов от Газны. Он, Бируни, тоже слышал об имаме Исмаиле, который, скрываясь в горах, держал в страхе высокомерных беков, эмиров, сановников и богатых купцов, но, как говорят, ни разу не причинил беды никому из бедняков. Его пытались поймать, но тщетно — он уходил от войска султана и от его ищеек.
Бунтовщик проклят в мечетях, а простой народ, говорят, его любит, ему верит.
Ибн Сина сказал не без смущения:
— Да вы не беспокойтесь особенно, учитель! Если не Маликул шараб…
— О Маликуле шарабе я непременно разузнаю, — Бируни словно вышел из задумчивости. — Сегодня же разузнаю и сообщу тебе.
— Но, ради аллаха, будьте осторожней, — Ибн Сина словно прочитал намерения Бируни. — Я не прощу себе, если из-за меня с вами случится что-то плохое. И еще: если сюда придут воины Исмаила Гази, будет пролита кровь. А я, ваш покорный слуга, этого уж никак не хочу!
— Я открою тебе тайну, одну из немногих, которые неведомы даже тебе, Абу Али! «Храм уединения» стоит на вершине холма, внутри которого есть подземный ход. Он ведет далеко в горы. И знают о нем двое: султан, который и приказал в свое время вырыть подземный ход, и я.
Ибн Сина удивленно-вопросительно взглянул на Бируни:
— Я уйду этим ходом, а вы? Не навлеку ли я беду на вас, учитель? Ведь я же сказал, что не прощу себе…
Бируни жестом пренебрежения прервал друга. Прикоснулся к своему лбу. Сказал:
— Многие беды навлекала на себя эта голова, Абу Али. А вот пока живет, даже мыслить пытается. Говорят ведь: что судьба записала на лбу человека, того не миновать… Опасностей я не страшусь. Мира бренного, подлунного страшусь, нечестивых дел в нем слишком много, чаша полна до краев.
— Что же делать, учитель? Не нам, видно, дано изменить мир.
Бируни опять охватил приступ яростного гнева, — с годами, он чувствовал, такие «взрывы» случались все чаще.
Ученый вновь зашагал по зале, безостановочно, шумно, опрокидывая кресла и тут же на ходу подымая их.
— Нет, не могу смириться, не могу, Абу Али! Мир бренный, старый-престарый, без начала, как ты говоришь, пронизан нусом — разумной целесообразностью, весь мир, кроме… кроме людской жизни. Где ты в нем видишь нус, Абу Али?.. Прости меня, о создатель! Ты создал человека из глины, дыханьем своим внедрил в него жизнь, но зачем вместе с жизнью внедрил ты и глупость, и злобу, и себялюбие, толкающее на любую подлость? Зачем наделил низкими вожделениями? Почему, одарив человека проницательным разумом, — его, его одного из земных существ! — не сделал ты так, чтоб использовал он этот разум лишь в высоких целях?
Бируни, будто ожидая ответа с неба, остановился на миг точно под отверстием в потолке. И вновь зашагал. И вновь загремел его голос, угрожающе-хриплый и одновременно безнадежно-усталый:
— Прости раба своего грешного, о создатель сущего! Я не верю твоим богословам, пленникам невежества. Не верю, когда улемы твердят, что без твоей воли не погибнет и не родится даже муха. Я тоже, как и мой собрат Абу Али, полагаю, что мир зиждется на разумной целесообразности. Но как же мне не гореть от стыда, не страдать, видя людскую низость и глупость! Не могу я примирить разум, которым ты одарил людей, с их низостью и подлостью! И разум ведь терпит поражение снова и снова, ведь до сих пор нет справедливости ни в одном султанате, нам известном!
Ибн Сина медленно приблизился к разгневанному Бируни, остановил его, осторожно обнял за плечи:
— Человек все равно победит и льва, и кабана, учитель[92].
Бируни с сомнением покачал головой.
— Этот старый-престарый мир вы знаете лучше меня, — продолжал Ибн Сина. — Пройдут сотни лет, может быть, тысячелетия, но в конце концов победителем в борьбе выйдет ум, человечность…
— Через тысячу лет! — воскликнул Бируни. — А я… я думаю о сегодняшнем дне.
Бируни добрался до своего дома в городе, когда рассвет был уже близок. Рассеянный свет молодого месяца лился на город, мерцал вдали над горами, и звезды сверкали особенно ярко, будто радовались слабости неполной луны. Прохлада настоянного на запахах трав воздуха успокаивала.
Город только начал пробуждаться, отгонял от себя тревожные сны.
Калитка почему-то была не заперта. Под ветвями деревьев во дворе притаилась тишина, только в углу двора приятно журчала вода в арыке да откуда-то издалека доносились сюда мерное гудение воды, льющейся из мельничных желобов, и взлаиванье собак.
Бируни, все еще объятый печалью, медленно прошел к арыку, присел на корточки, умыл лицо. Потом потрогал и, склонившись, понюхал цветок, вытянувший из травы головку.
Направился к дому.
Входная дверь в доме тоже подалась сразу же, стучать не пришлось.
В комнатке Сабху был заметен свет. Бируни на цыпочках подошел вдоль стены к окошку, заглянул в него. Сабху сидел на коленях в углу, к окну спиной: в руках он держал какую-то красную ткань: видно, он молился, что-то шепча и склоняясь лбом к полу, целовал красную ткань. Лицо терялось в тусклом свете фонаря, из ниши освещавшего комнату… Да, индиец молил своих бесчисленных богов. О чем? Бируни вгляделся: Сабху целовал цветасто-красный платок Садаф-биби! Юноша молил о том, чтобы ниспослали боги удачу любимой девушке, — молил грозного Шиву, который может, коли умилостивить его, дать человеку счастье, молил бога жизни и смерти, созидателя сущего, четырехликого и четырехрукого Брахму, молил великого бога-охранителя Вишну, который благожелателен к людям.
Бируни прислонился спиной к стене дома. Стыд горячей волной окатил его. Вспомнилась последняя ночь перед тем, как ему суждено было попасть в зиндан. Вспомнилось, как девушка робко вошла к нему, опустилась на колени, а когда он заговорил про Сабху, про свое намерение соединить их судьбы, то слезы брызнули из глаз Садаф-биби. «Не прогоняйте меня, не прогоняйте меня от себя!» — восклицала она, целуя руки его, старые, натрудившиеся за полвека руки. И пробудили в нем слезы девушки какую-то сладкую тревогу, надежду на что-то такое, в чем было стыдно теперь признаться: он, старик, потянулся к совсем юному цветку, не нашел в себе сил противостоять порыву Садаф…
Кто знает, если бы он в ту же ночь, а лучше бы еще раньше, соединил своей волей судьбы этих двух молодых людей, может быть, сейчас все было бы иначе и в жизни дорогой ему девушки.
Бируни так и не зашел к себе в дом, бесшумно вышел со двора на улицу, отправился в питейную Маликула шараба.
Рассвело.
Впереди показался гузар, где росли могучие чинары — знак поворота, перекресток нескольких улиц. Торговцы сластями и пекари открыли свои лавки первыми, вырвались на волю острые и сладкие запахи — горячей самсы, кебаба, свежей халвы. Водоносы поливали водой из огромных бурдюков пыльные площадки, дворники длинными метлами сметали мусор. Вон во дворе караван-сарая закопошился торговый люд, — базар, скоро начнется базар!
Бируни пошел вдоль торгового ряда ювелиров. Здесь тоже полито и так чисто подметено, что капни, как говорится, маслом на землю, ту же каплю в чистоте сможешь слизать языком. Но странно, что богатые лавки, которые обычно открывались тоже очень рано, еще глухо прикрыты ставнями. А вон те две, что открылись было и тут же захлопнулись? И куда бегут эти люди?
92
По известной на Востоке легенде, человек представляет собой «клетку» — триединство, в которой заперты человек, лев и кабан. Первый олицетворяет ум, второй — агрессию и жестокость, третий — низменные страсти. Эти три живых существа обречены на вечную и непрекращающуюся борьбу.