Страница 29 из 91
«Так не отдохнешь. Наутро все будет болеть, будто по тебе кто маршировал», — мысли упорно сбегали на темы близкие и до конца ясные, и Герасим успокаивал себя тем, что это — временное. Он не хотел сдаваться, признать, что устал, не успев еще ничего сделать. Умение трудиться сутками напролет Герасим считал обязательным профессиональным качеством, и ему казалось, что завалиться спать сейчас — это признать себя непригодным к следовательской работе.
«Если бы надо было заниматься чем-то более видимым и более простым, чем размышления, я бы справился. А для анализа нужна светлая голова». Дед продолжал тихо говорить, но прислушиваться было еще труднее, чем размышлять. «Странный какой-то способ убийства. Ведь убийца сам включил себя в список подозреваемых. Ведь можно было Гурьева подкараулить где-нибудь в темном месте. Хотя нет. Оружие выдается только на съемки, а если убийца не заматерелый уркаган, то выстрелить ему, конечно, легче, чем ткнуть ножом или ударить дубиной по голове. И все-таки — слишком сложно. А с другой стороны — вот еще одно подтверждение, что убивал кто-то из актеров. Излишне извилистый путь — это бывает, когда преступление готовит человек, знающий лишь теорию вопроса, и то по книгам».
— Нет, дедушка, убивают сейчас редко, — вовремя уловил Герасим вопрос, — а работы нам хватает. Так ведь и следователей немного.
— И как вы, — дед осторожно присел на краешек кровати, но сетку тут же перекосило, и Герасим, завалившись на бок, больно ударился щиколоткой о раму, еле прикрытую жидким матрасом, — все больше в городе сидите, или по районам разъезжаете?
— Нет, больше дома. Сейчас везде свои кадры есть. Это уж когда что-то из ряда вон…
— Это хорошо. А то с разъездами — что за жизнь? Да и не всякая жена допустит. Семейный человек — он должен положенное время дома проводить.
— Я не женат, — последнее время Герасиму почему-то часто приходилось говорить эту фразу, и он знал, что за этим последует: вопрос о возрасте, утешительное, что еще не все потеряно, назидание о необходимости остепениться, завести свой дом. Раз скатившись на эту тропку, разговор обязательно должен был пробежать по всем пунктам. Встречались, правда, и немногочисленные варианты: спешить некуда, надо вволю нагуляться, лучше дольше выбирать, чем не зная броду и т. д.
Но дед сказал:
— Конечно, с вашей службой жениться трудновато. Если зараньше не нашел, конечно.
А Герасим наслаждался возможностью молчать, и мысли его выскочили из-под контроля хозяина.
«Нет, старик, ты не прав. Наверное, на нашей работе жениться ничуть не труднее, чем на любой другой. И из того, что между своими мы любим поворчать на собачью службу, вовсе не вытекает, что наше любимое чтение — стенды объявлений городской службы по трудоустройству». Среди коллег Герасима были и почти сросшиеся с когда-то надетой на себя маской жертвенности, готовые то и дело козырять тяготами своей работы. Как правило, это были не лучшие работники. И люди тоже. Герасим и не скрывал никогда, что получает удовольствие от своей работы. От того, что все время приходится общаться с людьми. («С людьми? — как-то переспросила его одна знакомая. — Или подонками?» Он тогда ответил: «Бывает, что и с подонками тоже. Среди них попадаются колоритные фигуры. Редко, правда». И не стал объяснять, что перед тем как отыскать преступника, приходится говорить со многими людьми. Как правило, порядочными.) И то, что каждое новое дело требовало новых знаний в специальных областях, тоже нравилось Герасиму. Даже изобилие бумаг его не отпугивало. Бумаги у него всегда писались легко, помогая оформить, выразить уже понятое, прочувствованное.
— Как жизнь? — спрашивали Герасима.
— Отлично, — отвечал он.
— Ну-ну, посмотрим, как ты запоешь лет через несколько, — продолжали опытные.
— Или так же, или пойду юрисконсультом в тихую контору.
Герасим все же сумел открыть глаза:
— По-моему, жениться всегда трудно. Я раз пять пробовал, и все не получается.
— Неужто пять?? — дед переспросил почти уважительно. — Когда ж ты успел?
— Да вот, пока учился, как весна приходит, так и начинал собираться.
— И что же не собрался?
— Пока присмотришь на ком, да с духом соберешься — уже лето. Экзамены, практика. Потом надо съездить отдохнуть. А там осень с зимой на пару подобрались. А зимой жениться холодно. А работать начал и забросил это безнадежное занятие.
Дед рассмеялся, подмигнул игриво — мол, понимаю шутки и ценю. И Герасим заодно рассмеялся. Он уже мог смеяться по этому поводу.
«Или в самом деле во всем виновата профессия? Нормальный человек и не замечал бы наивной Танькиной лжи. Нет, виновата не профессия, раз сам дурак. Забивать память рассказами женщины, да еще сопоставлять их! И тыкать ей в нос не сходящимися друг с другом концами! Кому это надо? И кому от этого стало лучше? Ведь она и врала-то из-за меня. — Старательно стреноженная не один месяц мысль вырвалась-таки на волю. — Конечно из-за меня. Я рассказывал ей о городах, где был, — и она выдумывала себе путешествия, Я рассказывал о своих знакомых — она придумывала свои компании. Ну не знала она, что самолеты из Татищевска садятся не в Шереметьево, а в Домодедово. И что в Сочи пляж не песчаный, а из галечника — не знала. И что из этого?»
Отгоняя досаду и злость на себя, и неисполнимое желание все поправить, Герасим вновь попробовал вернуться к делу, сплести вместе нити, торчащие из кучи мелких фактиков, но — уснул.
У Карабанова на съемках был револьвер «Смит-Вессон» калибра 10,67 мм. Значит, стрелял не он. Он мог только каким-то образом способствовать убийству — если у убийцы были сообщники. А это маловероятно. Герасим всегда учитывал этот факт и допросы Роберта Ивановича вел с максимальной деликатностью — ведь своими рассказами тот должен был помочь отправить под суд кого-то из коллег. Роберт Иванович тоже учитывал, что следователь знает о его невиновности и допрашивает лишь по служебной необходимости, и потому на допросах вел себя, как на встрече со зрителями: улыбкой поощрял самые трудные вопросы, не стеснялся и встречный вопросик подкинуть. Угощал Герасима сигаретами (хорошими, столичной фабрики). Мог, перебив следователя, сказать: «Погодите минуточку, посмотрите в окно. Какой закат, а?» А закат действительно был редкостный — словно натянутый вдоль всего горизонта первомайский транспарант: верхний край чуть колышется на ветру, но с голубизной вертикальной стены неба не сливается. Так и кажется, что за него можно заглянуть.
— К ясной погоде, кажется?
— К ясной и холодной, — уточнил Роберт Иванович.
Герасим сделал приличествующую паузу, давая актеру насладиться картиной за окном. Нет, он сам оценил красоту заката и даже пожалел, что нет у него под рукой его «Зенита» с цветной пленкой «Орво», — а снимать такой закат можно только на хорошую пленку, «ЦО» съела бы все оттенки. Но время, время убегало. Гурьев был мертв более суток, и думать теперь о чем-то постороннем казалось Герасиму совершенно неприличным. А Роберт Иванович все любовался закатом. Переступив через свою деликатность, Герасим напомнил:
— Ну, так вы вспомнили?
— Вы о чем? — вздрогнул Роберт Иванович. («Вот так, — отметил Герасим, — он успел задуматься о своем».) — Ах, да. Знаете, не хочется сплетничать, но что было, то было, верно? Алла женщина хорошая, и она, конечно, не виновата, что внушает окружающим теплые чувства. Когда-то что-то у них с Гурьевым было. Видимо, не очень удачно. Они расстались. Но дымок еще идет. Бывает, что заходит… заходил Константин к ней вечерком, и вообще… вы меня понимаете? Это же всегда заметно. Виктор же вначале изображал романтического вздыхателя. Именно изображал, все это понимали. Съемки — это, — он наклонился к следователю, — такая, между нами говоря, скука. Работа, работа в лошадиных дозах. Каждый развлекает свою душу, как может. Потом, видимо, Виктор всерьез увлекся. И вот с тех пор отношения у них с Костей — вдребезги.