Страница 28 из 91
— Тогда мой, — Никитин вышел вперед, наклонился над столом, — мой… — он открыл затвор у одного карабина, у другого, — вот этот.
В жизни Никитин выглядел совсем иначе, чем в фильмах. В трех ролях из четырех или пяти, виденных Герасимом, Никитин играл людей по натуре положительных, но в одном фильме — по мягкости характера, в другом — ради любимой женщины, в третьем — из трусости делающих разные неприятные вещи. Герасим удивился, что у Виктора Никитина вовсе не покатые, а широкие твердые плечи, и лицо очень правильное, собранное, лицо умного человека, умеющего управлять своими эмоциями.
— А как вы определили? — заинтересовался Герасим.
— Так здесь всего два чурбана, — пояснил Никитин, — один ему достался, другой мне.
Дружнов, видя, что следователь не понял, продолжил:
— Эти два предмета, — он покачал своим карабином, затем кивнул на карабин Никитина, — не оружие. Видимость одна. В них бойков нет. Мы с Витюшей на последнюю съемку подзадержались, нам и пришлось с этими дубинками таскаться.
Герасим осмотрел карабины, передал их эксперту. Тот тоже осмотрел, даже пальцем ощупал затворную раму и подтвердил: из такого оружия выстрелить нельзя.
Герасим порадовался про себя. Круг сужался — это во-первых. Вторая причина не была серьезной: Дружнова и Никитина Герасим знал хотя бы внешне. Лица оставшихся троих были ему незнакомы. Для следствия это, конечно, безразлично, но чисто по-человечески так Герасиму было легче.
Вдоль стола несколько раз прошелся крепыш с лицом записного злодея: сросшиеся космы бровей, маленькие глазки, выдвинутая вперед челюсть. Герасим слышал, как его назвали Сережей, и, заглянув в блокнот, вывел: Легастых. Других Сергеев в списке не было.
— Понимаете, — «злодей» так виновато посмотрел на Кирпичникова, что тому стало неудобно, — у меня все они перебывали. Понимаете, съемок много, а особенно-то не приглядываешься — не до того. И с чем я снимался сегодня, я не помню. — Он обернулся к товарищам: — Ребята, выбирайте вы, оставшийся — мой.
Синюшин и Потапов подошли к столу одновременно. И одновременно взяли крайний справа карабин.
— Юрий Степанович, что это вы? — удивился Синюшин, — я с ним всю неделю снимался.
— Про всю неделю не знаю, а в шестом дубле это ружье было у меня, — Потапов держал карабин за ствол и отпускать его явно не собирался. — Я его утром взял, у него ремень узлом привязан, я помню.
Ремень у верхней антабки действительно был закреплен узлом.
Казалось, что худощавый Владимир Синюшин на полголовы ниже рыхлого Потапова, хотя на самом деле рост у них был одинаковый. Рост — это единственное, в чем они были схожи. Герасим даже заулыбался, наблюдая этот спор, напоминавший цирковую перебранку двух клоунов: рыжего и белого. В роли белого выступал Синюшин (он и вправду был светловолосым): короткими, сдержанными репликами он отвечал на размашистые выпады Потапова. Но дело происходило не в цирке, оба понимали это, оба волновались, хотя — заметил Герасим — и волновались они по-разному. Потапов жестикулировал, обращался к публике, а лицо его было, в общем-то, довольно спокойно, словно он сознательно стравливал пар, выплескивая на окружающих дурное свое настроение. А Синюшин держался корректно, только ноздри его раздувались, превратившись из узеньких щелей в два черных овала. И Герасиму непонятно было: то ли Владимира Синюшина раздражает спор с Потаповым, то ли ему очень важно доказать, что у него был этот карабин.
— Правильно, — согласился Синюшин, — я этот узел и вязал.
— Это ружье было у меня. — Потапов тихо сказал это Синюшину, затем повернулся и повторил громко, для всех: — Это ружье было у меня! — он снова нажал на штатское «ружье».
Синюшин отпустил приклад и посмотрел на Кирпичникова. Тот пожал плечами.
— Вы только не подеритесь из-за этого.
Встал:
— А сейчас пройдем на холм, вы попробуйте вспомнить, кто где стоял во время последнего выстрела.
Карабанов открыл дверь, все потянулись за ним, и только Сергей Легастых протянул виновато: «Товарищ следователь, а мне-то как быть, я же просто не помню».
Фильм «повис». До выяснения обстоятельств дела съемки прекратились, но в надежде, что все обойдется, экспедицию не сворачивали, и Герасим вел следствие, не выезжая из деревни, где жили киношники. На второй день из города прислали первые результаты экспертизы и проявленную пленку того трагического дубля. Герасим несколько раз прокрутил ленту на мувиоле. На экране все время был Гурьев — от начала спуска с холма и до падения. Момент, когда в него попала пуля, определить было нетрудно, экспертиза вычислила даже, откуда примерно в него стреляли. Но беда была в том, что никто из шестерых не смог указать точно своей позиции при выстреле — они ведь только чуть придерживали коней, а потом снова поскакали. Только Роберт Карабанов запомнил, что он остановился правее большого валуна, но Потапов уверял, что на самом деле Карабанов обогнул валун слева. Потапов поправлял всех и всегда — неправильно.
Герасим еще раз просмотрел список. Кроме еще двух минусов — напротив фамилий Дружнова и Никитина — пометок там не прибавилось.
Так бывает иногда во сне: закрутившееся вокруг тела одеяло не дает двинуть ни рукой, ни ногой, и забирает сердце кошмар собственной беспомощности. Следователь Кирпичников чувствовал, как укатывается от него ядро дела, первого серьезного самостоятельного дела. И время уходило тоже. И не было ни одной зацепки. Он взял большой белый лист бумаги и начал рисовать на нем стрелки — такие, какими в исторических атласах показывают направление удара главных сил. Герасим не умел рисовать и никогда, даже в детстве, ничего не рисовал, а вот стрелки у него получались симпатичные, ровные, с острыми носиками. Как-то Герасим объяснил, что рисует стрелки для того, чтобы работающая голова не завидовала бездельничающим рукам. Но думалось с карандашом действительно лучше.
Вопрос номер один: мотив. Смерть Гурьева никому не дала никаких материальных выгод. У него даже наследников не осталось — ни семьи, ни родителей. Да и наследовать-то особенно нечего. Ревность? Вряд ли. Единственная — по утверждению его друзей — женщина, с которой он встречался, была не замужем, и связь их продолжалась уже несколько лет, а в таких случаях редко возникает третий. Мрачную тайну в прошлом тоже вряд ли удастся найти — вся двадцативосьмилетняя жизнь Константина Гурьева легко просматривалась, и не было в ней ни темных, ни даже серых пятен: школа, армия, студия, театр, кино. И везде — самые положительные отзывы.
Герасим махнул такую стрелку, что она сбежала с листа на клеенку, покрывающую стол. Тогда он встал и пошел к умывальнику — сполоснуть лицо.
— Эхе, — сказал старик — хозяин дома, явно пытаясь завести разговор, — эхе-хе.
— Точно, — поддержал Герасим. Он понял, что уже не придумает сегодня ничего конструктивного.
— Странный ты какой-то. Следователь должен в земле копаться или с людьми разговаривать, или на мотоцикле за бандитами гнаться. А ты как сел, так два часа над бумагой и сидишь, будто писатель какой.
— А вы что, часто со следователями встречаетесь? — старик был симпатичный, с добрым круглым лицом, разговор с ним мог оказаться любопытным.
— Как считать? Ежели по этому ящику, — старик указал на телевизор под кружевной салфеткой, — так раза два в месяц, а ежели в жизни, так нет. Не часто. Один раз всего. Да и то — не наш следователь был.
— Как это — не наш?
— Не советский, значит. Белый. Мы с брательником есаула ихнего убили. Это еще в девятнадцатом было. Подкараулили у мостика с наганом, да и жахнули. Мне тогда шестнадцать было. А тут из-за поворота — целая сотня. А есаул-то до того поганый был… А брат прошмыгнул по кустам и утек.
— Дедушка, я прилягу, можно? — Герасима истрепал хлынувший на него поток лиц и фактов. Он не поддавался, все пытался вернуться к настроению действия, ему казалось, что надо только отдохнуть ноющей пояснице. Герасим лег на отведенную ему койку и досадливо сморщился: растянутые пружины не выдерживали его веса, тело согнуло почти под прямым углом.