Страница 49 из 74
На этот счет у Сифоныча имелась собственная теория. Он считал, что по-настоящему богатый человек, если он действительно богат и действительно умен, ни за что не станет демонстрировать свой достаток всем и каждому.
— Ты не знаешь этих миллионеров! — твердил он Кузьке. — Они скупее одинокой старухи-пенсионерки за неделю до получения пенсии. Сын американской миллионерши Грейси Холл заработал гангрену и ему ампутировали ногу, пока его мать искала больницу для бедных, где его лечили бы бесплатно. Миллиардер Рандольф Джуниор носил всю жизнь костюм, который судомойка-мать сшила ему на первое причастие. Нефтяной магнат Изи Гойя собственноручно штопал носки и красил фломастером потертые штиблеты, причем предпочитал делать это в магазинах самообслуживания, чтобы лишний раз не тратиться на нитки и фломастеры. Алмазный король Молдинг Свонс умер от переохлаждения, потому что ему было жалко десяти центов на дрова для своей печурки, в то время как в банке у него лежало полмиллиарда долларов. Вот каковы настоящие миллионеры! Как трудно их выделить из толпы, они маскируются, приспосабливаются, мимикрируют! Мы не можем ждать от них милостей, взять их — вот наша задача!
— Но как? Как отыскать такого богача? — вздыхал Кузька. — Да и нужно ли? Ведь есть сотни других, которые не прячутся, живут в роскошных особняках, ездят на дорогих машинах и швыряют официантам по сто долларов чаевых. Не проще ли обратить свое высочайшее внимание именно на них?
Но Сифоныч надменно хмыкал и презрительно щурился, объясняя Кузьке, что только дурак станет грабить этих богачей. У них и охрана-то о-го-го, и деньги дома они не хранят, и драгоценности прячут в банковских сейфах. К тому же, может, больших капиталов-то у них нет, может, они лишь пускают в глаза окружающим последнюю бриллиантовую пыль, в то время как в их двери уже неумолимо стучится ее величество Нищета. И вскоре кредиторы изымут у них костюмы, печатки, машины и большегрудых любовниц, а охранники сами от них разбегутся. Так зачем тратить на эти пустышки свое драгоценное время?
— Нет, настоящий миллионер непременно скрытен, — поучал Сифоныч юного напарника, — он, может, в трамвае зайцем ездит, чтобы не обременять себя излишними тратами, он, может, жалеет себе новое мусорное ведро приобрести, чтобы не смущать окружающих своим успешным видом, он, может, на паперти ежедневно сидит, может, он нищего за копейку удавит, тогда как дома у него бриллианты, рубины и всякие другие караты под половицами припрятаны. К нему домой, может, не любовница с конкурса красоты ходит, а обыкновенная библиотекарша в роговых очках, с впалой грудью и плохим пищеварением, которая его не столько любит, сколько жалеет, и не столько жалеет, сколько других мужиков ей негде взять, а половой инстинкт требует удовлетворения… Из осторожности притворяется он ниже самых низких и беднее самых бедных!
— Как же мы его найдем, этого скрягу? — забеспокоился Кузька, жадно внимая наставнику.
— Единственное, в чем не может себе отказать богатый человек — это в еде, — объяснял Сифоныч. — Потому что человек, единожды в жизни съевший колбасу из мяса, не может вновь вернуться к поеданию бумаги. Потому что человек, однажды выпивший натурального молока, меняется окончательно и больше в рот не возьмет той синтетической гадости, которую продают в общедоступных магазинах. Потому что, если даже ты можешь отказаться от дорогих костюмов и машин, то от натуральной колбасы отказаться архисложно и архитрудно. И если ты вынужден постоянно скрывать свое ошеломительное богатство, то тебе хотя бы изредка нужно отдохнуть душой. И вот миллионер, которого контролер штрафует в трамвае за безбилетный проезд, которому наступают на ногу в домоуправлении, облаивают в магазине, которого посылают в ЖЭКе и домогаются на работе, где он вкалывает за гроши для создания пущей видимости, вот этот человек приходит домой и…
Он входит в свой ободранный дом, сбрасывает нищенские лохмотья и ложится на тахту, пружины которой кровожадно впиваются ему в спину, подобно акупунктурным иглам. Внутри его все бурлит и клокочет. Он, миллионер, вынужден толкаться в трамвае, терпеть хамство окружающих и пресмыкаться перед нуворишами, которые завтра непременно разорятся. На работе, в обстановке публичности он вынужден питаться быстрой вермишелью и искусственным компотом. Хотя внутри его все восстает против такой жизни, но он благоразумен и не желает себе быстрого разорения. И потому он не идет покупать себе персональный автомобиль, или приобретать любовницу с пластмассовой грудью, или шить костюм с фиолетовыми пуговицами. Нет, вместо этого он покупает лобстеров, устриц, севрюгу, натуральную колбасу и молоко, произведенное коровой, а не доильным аппаратом. Он покупает первосортную выпивку и экзотические фрукты, он включает порнушку в телевизоре и съедает это пиршество богов под заунывные стоны экранных любовников. Он выпивает подчистую вино 1969 года, потом смывает с бутылки этикетку, а объедки заворачивает в двойной слой бумаги, чтобы их не разглядела глазастая старушка соседка, у которой в очки с толстыми линзами вмонтирована миниатюрная рентгеновская камера.
Наутро он надевает растянутые треники и шлепанцы без задника, с дыркой, из которой удивленно выглядывает крючковатый мизинец с желтым ногтем, и отправляется выносить на помойку остатки своего подпольного пиршества — потому что домработницы у него нет, а любовнице-библиотекарше опасно доверить мусорное ведро.
Он торопливо зарывает свой грех в мусорном баке и, воровски оглядываясь, трусит обратно в подъезд. Лицо его при этом сохраняет виноватое выражение. Он клянется себе в том, что больше никогда и ни за что… Он не позволит себе… В целях самосохранения… Пока не накопит еще миллионов сто… А когда накопит, то уедет куда глаза глядят, бросив библиотекаршу, шлепанцы и подержанное мусорное ведро… И будет смеяться, хохотать и проживать миллионы. Будет швырять официанту сотенные купюры и хватать красоток за ляжки. Будет выбрасывать на помойку ненадеванные смокинги и недоеденные бутерброды с языками скворцов. Впереди его ждет реванш, он возьмет свое!
Но он обманывает самого себя. Потому что той суммы, которая покажется ему достаточной, ему не накопить никогда. Он всю жизнь проведет в растянутых трениках, с библиотекаршей и мусорным ведром, так и не вкусив настоящей жизни. Он умрет в районной больнице — его просто забудут на матрасике в коридоре, где он будет корчиться, лишенный простыней и надежды. Только после его смерти узнают, что он был миллионером. Но и это не принесет ему особой радости. Его похоронят на кладбище за казенный кошт, а деньги за отсутствием наследников конфискует государство. И даже библиотекарша не придет навестить его могилу, по гроб жизни обиженная его коварным недоверием. И единственное, что ему вспомнится в тоскливый предсмертный час, когда хладное дыхание смерти уже коснется бледного чела, — это та колбаса, те лобстеры, то вино, та осетрина, тот паштет из гусиной печенки. И рай ему представится гастрономическим отделом дорогого супермаркета, где упитанные ангелы в белых халатах и крахмальных наколках будут парить между праведниками, разнося изысканные яства. Впрочем, скорее всего, он попадет в ад, хотя ад ему и так досконально известен, ведь вся его жизнь, за исключением тех сладких гастрономических мгновений, была сущим адом…
После таких разъяснительных бесед Кузька, восторженно сглотнув слюну, зверем бросался на мусорную кучу. С удвоенной энергией он внюхивался в объедки, придирчиво изучал этикетку дешевого «Агдама», инспектируя на вкус содержимое бутылки, — потому что подозревал тайного миллионера в таком изощренном коварстве, как переливание благородных напитков в емкости из-под дешевого вина. Он придирчиво исследовал колбасные белкозиновые шкурки, подозревая их в грехе натурально-кишечного происхождения.
О, это была работа, достойная Шерлока Холмса! Это был ювелирный труд, это были аналитические расчеты с математическими выкладками. Это был порыв вдохновения, следующий сразу же за порывом отчаяния. Были проверены все помойки в округе; из объятий слепого отчаяния искатели не раз переходили к безрассудной розово-сиреневой надежде и обратно. Не раз они клялись бросить все, не раз обманывались в своих ожиданиях, попавшись на удочку деньрожденческих чревоугодий, которыми изредка грешили рядовые граждане, на тринадцатом году перестройки дорвавшиеся наконец-то до товарного изобилия.