Единственная высота

— Вы что-то путаете, Андрей Николаевич. В моей клинике, — он сделал ударение на «моей», — ваши аппараты не применялись и применяться не будут. Не та тематика.

— Извините, Семен Семенович, но я сам читал статьи Бек-Назарова, насколько я помню, из вашей клиники, в которых описаны результаты лечения именно моим аппаратам. Я ничего не путаю.

— Ах, Андрей Николаевич, как всегда, вы немного неточны и немного торопитесь. Видимо, от… этакой торопливой небрежности вам уже не отучиться. Бек-Назаров никогда не был моим сотрудником. Другое дело, он — мой диссертант, но, знаете, руководитель в одном городе, подопечный в другом — руководство получается весьма условным.

Если помните, ваш аппарат понравился ему с самого начала. В общих чертах он был с ним знаком, а как только появилось описание изобретения, наладил на заводе, где он бог и царь, выпуск малой серии и сразу запустил аппараты в дело. Вот и все в общих чертах.

Воронцов предполагал, что формальности соблюдены, и все же ожидал услышать больше. Видимо, на его лице отразилось разочарование, что дало повод Шевчуку наклониться к нему и участливо спросить:

— Вы недовольны, Андрей Николаевич? Какая жалость! Наверное, надо было все-таки подсказать Бек-Назарову, чтобы он привлек вас, когда впервые стал пробовать ваш аппарат в клинике. Извините, не догадался. Но, согласитесь, это же мелочь. Вы — мыслитель, создали конструкцию, подали идею — и можете шагать дальше. А внедрением пусть занимаются рядовые исполнители… Да, кстати… Вам как автору причитается определенная сумма. Я свяжусь с Бек-Назаровым, и он все оформит.

К счастью, Шевчук не заметил испепеляющего взгляда, который бросил на него Воронцов. Торжественно-вежливый церемониал чуть не разлетелся вдребезги. Воронцов набрал уже было воздуха, чтобы высказать все, что накипело, но вовремя вспомнил совет Дагирова и только с шумом выдохнул: «Х-х-хе!» — словно расколол полено.

Шевчук с наслаждением поглядывал на него из-под лохматых бровей. Всегда приятно наблюдать, как твой ближний корчится в муках уязвленного самолюбия.

В этот момент мимо них в операционный блок с видом занятого человека, совершенно не интересующегося чужим разговором, прошел Паша. Был он весь погружен в историю болезни, которую листал на ходу. И все же краем уха, а может, даже спиной Воронцов услышал шепот лучшего подсказчика курса: «Зайди в шушукалку».

Семен Семенович ничего не заметил и ничего не расслышал, но почувствовал, понял: Воронцов вырывается из его сетей. Психологический прессинг, кажется, сорвался.

— Ну так как, — спросил Шевчук, — звонить Бек-Назарову?

Отказ подразумевался, как в анекдоте, когда неожиданно пришедшего гостя спрашивают: «Вы не хотите чаю?»

Но Воронцов не смог отказать себе в удовольствии.

— Обязательно, Семен Семенович. Обязательно.

Больницу, в которой базировалась клиника Шевчука, построили бог знает когда. Еще до царя Гороха. С тех пор ее многократно перестраивали, перекраивали, добавили два этажа, и в результате появилось такое количество галерок, переходов, узких лесенок и закоулков непонятного назначения, что самый осторожный черт мог сломать не одну ногу. Так возникла в дебрях операционного блока и вытянутая узкая комнатушка с окном под самым потолком, в которой помещалась лишь кушетка и пара стульев. Обычно в ней собирались дежурные операционные сестры и санитарки, складывали салфетки, «крутили» марлевые шарики — готовили материал на следующий день. А поскольку это занятие требовало минимума умственной энергии, она находила выход в детальном обсуждении всех больничных новостей. Лишь пройдя обработку в этом чистилище, сведения о чьей-то внезапной любви или таком же внезапном охлаждении получали реальную окраску. Ну, а если какой-нибудь сестричке нужно было поплакаться на плече всеобщей мамы — старшей операционной сестры Марии Акимовны, лучшего места найти было невозможно. Вот и прозвали эту комнату «шушукалкой».

Паша сидел на кушетке, выпятив острые, как у Дон-Кихота, колени, и листал старый «Огонек».

— Привет! — сказал он Воронцову и подвинулся. — Садись, заблудшая овца… То есть, скорее, баран. Маленький такой, вкусненький баранчик. В самый раз на шашлык. Ох, и люблю ж я свежее мясо а ля натурель! Ежедневно и в большом количестве. Такая у меня аристократическая привычка.

— Ох, Паша, Паша, — улыбнулся Воронцов и, хлопнув приятеля по плечу, сел рядом. — Не дают тебе покоя лавры институтской самодеятельности.

Пашины глаза почему-то погрустнели.

— Жизнь и так штука невеселая, и, если изъять из обращения чувство юмора и все воспринимать всерьез, так ведь взвоешь, запросишься на необитаемый остров. И вообще, не кажется ли тебе, мой друг, что под многозначительно нахмуренными бровями не кроется ничего, кроме убожества ума?

— Ну, это ты загнул!

— Может быть. Тоже признак творческой натуры. Что поделаешь, дед был циркач, мать — инженю, отец — герой-любовник. Стукаются во мне ихние гены друг об дружку, баламутят кровь. Но, как говорил кто-то из великих, хороший врач должен быть немного артистом. Или кем-то в этом роде. Тогда больные верят ему безоговорочно. — Он взвинчивался все больше и больше. — Я хороший врач, Андрей?

Воронцов удивился надрыву в его голосе.

— Ты очень хороший врач, Паша.

— А человек?

Андрей Николаевич, успокаивая, обнял приятеля за плечи.

— И человек ты просто чудесный, Паша.

— Ах, если бы так. Боюсь, что, не подумав, подложил я свинью. — Он снял белую шапочку и взлохматил слежавшиеся черные волосы, круглое простецкое лицо покраснело, как от натуги. — Понимаешь, Андрей, именно по отношению к тебе получилось… Конечно, я не предполагал, не думал, ну да что теперь оправдываться… Нет, так не смогу…

Он сорвался с кушетки и выбежал в соседнюю комнату. Оттуда донесся его голос:

— Марья Акимовна! Марья Акимовна!

Вместе с Пашей вошла Мария Акимовна — белоснежная, накрахмаленная до невозможности. Всплеснула руками.

— Боже мой, Андрюшенька! Посвежел-то как, поправился, солидный стал. Скоро, наверное, доктором будешь, да, Андрюшенька? Был бы жив профессор Красовский, как бы он порадовался!

Паша умоляюще глянул на нее, тронул за плечо.

— Марья Акимовна!..

— Ах, да! — засуетилась она. — Что ж это я? Сейчас, сейчас.

Появился спирт, два кусочка хлеба с ломтиками колбасы — вероятно, завтрак Марии Акимовны.

Придерживая дверь, чтобы никто не засек столь вопиющее нарушение порядка, она с умилением смотрела, как пьют «ее мальчики».

Мальчики пили неплохо. Опрокинув одним глотком по полстакана, задержали дыхание, запили несколькими глотками воды, принялись не спеша жевать хлеб.

Жизнь стала прекрасной, мир окрасился в розовый цвет.

— Так вот, Андрей, слушай, — произнес Паша жизнерадостно, забыв о недавней позе кающегося грешника. — Со мной приключилось нечто невероятное. Потрясающее и необыкновенное!

— Ну-ну, — скептически заметил Воронцов, на которого спирт действовал медленнее. — Посмотрим.

— Для начала прошу обратить внимание на мою внешность, Видишь загар? — он распахнул халат и показал грудь цвета старой бронзы. — То-то же. Представь себе, я только вчера прибыл из рая, сегодня первый день возвращения к священным обязанностям. А до этого был отдых на уровне миллионеров. Не какой-нибудь пансионат или санаторий, массовое обслуживание, серийное питание. Не-ет. Персональный коттедж у самого синего моря, удовлетворение любых прихотей желудка, включая марочные вина и фрукты, катер на крыльях, ночные прогулки по морю, ловля форели в горных ручьях… И даже волоокие девушки в черных кружевных накидках. Больше, несмотря на хорошо развитое воображение, я ничего не смог придумать. И эта райская жизнь длилась не двадцать четыре считанных дня, как у вас, жалких отпускников, а больше года! Но, должен признаться, и устал же я. Видать, тоже надо иметь привычку. Последний месяц по ночам ворочаюсь и представляю, как сидел бы сейчас на дежурстве, пил чай с сестрами, как «скорая» сигналит — больного привезли. Хорошо!.. Не смейся. Перуанский индеец, когда возвращается к себе в горы, распродав на базаре овощи и кукурузу, кладет в мешок несколько тяжелых камней, чтобы не потерять форму.