Единственная высота

— Вот спасибо! — обрадовался Воронцов. — Смотри, как просто. А что, часто ты ночуешь у бабушки?

— Не-ет. Ну, если маме надо вечером работать, а я мешаю.

Воронцов принялся выкладывать пельмени на тарелку. Аленка подхватила один на ложку и стала тыкать им в пуговчатый нос зверюшки.

— Кушай, Тяпочка, кушай.

То и дело вскидывала она на отца серые мамины глаза, что-то хотелось ей спросить, и в то же время она, видимо, чувствовала, что спрашивать не следует. Все же любопытство пересилило.

— Пап, а пап, скажи, ты сразу моим папой стал, как я выродилась, или потом?

Воронцов остановился посреди кухни с полной тарелкой в руках.

— Ну конечно, сразу. Папа бывает только один. На всю жизнь.

— А почему тогда дядя Дима, который маме помогает работать, спрашивает меня, хочу ли я быть его дочкой?

Вдребезги разлетелась тарелка из немецкого сервиза, заскользили по линолеуму горячие пельмени. Выскочил из-под стола кот, кинулся с растопыренными лапами, делая вид, что ловит мышей.

Тысячу раз был прав Семен Семенович Шевчук, приводя свою любимую поговорку: «Il faut qu’une porte soit ouverte ou fermée»[4].

В первом часу ночи у окошка дежурного администратора гостиницы «Северная» появился какой-то подозрительный, явно нетрезвый гражданин в хорошем пальто и модной шляпе, требуя себе место в гостинице на том основании, что он-де сам с Севера. Требование было явно вздорное, на брони он не значился, и вообще для таких типов существует вытрезвитель, но администратор глянула в его глаза, пустые и остановившиеся, что-то жалостное пронзило привычную скорлупу неприступности, и, сама удивившись, она протянула странному пришельцу заветный листок.

Остался позади стадион, проплыла мимо низкая витрина булочной с румяным человечком в поварском колпаке и тортом в пухлых ручках. Ноги сами повернули за угол, показалась черная решетка больничной ограды, и Воронцов невольно остановился. Словно вчера шел он впервые по этому пути представляться профессору Красовскому. Вот в эту витрину смотрелся, поправляя галстук. Почти пятнадцать лет пробегал он здесь утром, опаздывая на работу, и вечером, торопясь к троллейбусу. Трудно не волноваться, если каждый прут в решетке, каждый камешек во дворе до боли знакомы и в то же время видятся необычно, по-новому.

Гардеробщица, тетя Лида, была все та же. Принимая пальто, она долго вглядывалась из-под очков и вдруг ахнула:

— Андрей Николаевич! Господи! Вернулись все-таки. Насовсем ли? И правильно, и правильно. Помните, как вы мою Танечку оперировали?

Очень хорошо, когда о тебе помнят по-хорошему. В конце концов, не домом единым жив человек. Все еще наладится, только не надо об этом думать. Отодвинуть на задний план и не думать, не вспоминать ее лицо, загадочные, никогда не теплеющие серые глаза, проклятый, томительный запах кожи. Нет, нет, нет…

Шевчук встретил его с распростертыми объятиями.

— Кого я вижу! Андрей Николаевич, какими судьбами?! Присаживайтесь, рассказывайте, как успехи, чем новеньким нас порадуете? Приехали отдохнуть в родных краях перед защитой докторской?

Он пододвинул кресло, разлил коньяк в маленькие пузатые стаканчики, раскрыл коробку конфет, позвонил, чтобы принесли кофе, — и все в одну минуту, не давая Воронцову раскрыть рот.

— Рад, Андрей Николаевич, что зашли. Родные стены, не правда ли? Столько лет — со счетов не сбросишь! Конечно, большому кораблю большое и плавание, здесь вам было тесновато. Да разве можно сравнить нашу замшелую клинику с вашим институтом? Но помните, ваш дом здесь, корни остались. Здесь друзья, здесь люди, которые с любовью следят за вашим продвижением, и забывать об этом не следует. Никогда!… Нет, нет, я не в укор, не подумайте! Но иногда необходимо призадуматься, пересмотреть прошлое с некоторого расстояния. Вы все там вольно или невольно находитесь под влиянием Дагирова. И это неизбежно. Человек такого природного ума и такой энергии не может не подчинять. Он как глыба — огромен и… неотесан, со всех сторон торчат неудобные грани. Согласны?

Воронцов промолчал.

— Не отвечаете? Правильно делаете. — Шевчук грел в руках металлический стаканчик с коньяком. — Критиковать шефа не стоит и за тысячу километров. Впрочем, думаю, вы у него не засидитесь: получите самостоятельную кафедру… Кстати, Андрей Николаевич, не хотите ли прочесть несколько лекций о вашем институте? Врачам будет интересно, придут студенты.

— Спасибо за любезность, но… нет, не смогу. Я всего на пару дней.

— Жаль. В таком случае, Андрей Николаевич, разрешите показать вам клинику. Кое-чем и мы можем похвастаться.

Воронцов поднялся, польщенный. Его принимали как почетного гостя. Знакомство с клиникой — непременная часть ритуала для избранных. Конечно, он понимал, что удостоен этой чести не из уважения к собственным заслугам, а как представитель когорты Дагирова, но все равно было приятно.

Приятно было и странно. Словно он вернулся после долгого отсутствия в родной дом, где знакома каждая досочка, но живут чужие люди. Невольно замечались несуразности, мелкие недостатки, которые глаз засекал с инспекторской точностью. Полоска пыли над плинтусом, грязное полотенце, рубаха с дыркой на больном, надорванная и склеенная история болезни, яркий маникюр у палатной сестры. Мелочи, конечно, но они создают стиль. В свою бытность заведующим отделением Андрей Николаевич такого бы не позволил.

А профессор Шевчук между тем с умело дозированным пафосом демонстрировал больных. Почти каждого он преподносил так, будто без чудодейственной помощи профессора и, в меньшей мере, его соратников больному грозила гибель. Каждый случай был битвой за жизнь с заранее запрограммированной победой.

Воронцов вежливо изображал восхищение, хорошо понимая, что в любой районной больнице большинство больных лечилось бы так же. Тот же гипс, то же скелетное вытяжение. Но больные смотрели на Шевчука, как на бога.

Так они шествовали с этажа на этаж, из палаты в палату — впереди в распахнутом халате толстый, но барственно-элегантный Шевчук, рядом с ним, на полшага сзади, худощавый Воронцов, потом следовала старшая сестра, держа наготове блокнот для записи указаний шефа и смоченное хлорамином полотенце для рук. К этой кавалькаде подключались палатные врачи, каждый представлял свои одну-две палаты.

Обход уже заканчивался, когда к ним присоединился старый друг-приятель Паша. Увидев Воронцова, он на миг остановился и так, чтобы не заметил Шевчук, ошалело выпучил глаза и высунул язык. И тут же его смуглое лицо приняло выражение серьезной озабоченности. Мир не видывал более делового человека. Он вел две палаты, где лежали больные с аппаратами Дагирова. Конечно, не было того размаха, как в Крутоярске, больные, в основном, были однотипные — с ложными суставами, но Воронцов глазом специалиста отметил, что аппараты наложены правильно, можно даже сказать с блеском: и каждая деталь на месте, и спицы натянуты как следует, и сращение, судя по снимкам, хорошее. Молодец, Паша!

А Паша был вдвойне молодец, потому что из его короткой, но умело составленной информации выходило так, что без указаний Семена Семеновича вряд ли удалось бы добиться успеха. Улыбался больной, сиял Семен Семенович — все были довольны.

— Ну, операционную, вы, наверное, смотреть не станете, — любезно улыбаясь, сказал Семен Семенович. — Там ничего не изменилось.

Ему уже несколько приелась роль радушного хозяина, бал кончался, пора было гасить свечи.

— Весьма благодарен, — сказал Воронцов, стоя возле застекленной перегородки, отделяющей коридор от операционного блока. — Я… даже растроган, Семен Семенович. Спасибо. Позвольте напоследок уточнить у вас одну деталь. Для меня очень важную.

— Спрашивайте, Андрей Николаевич, не стесняйтесь.

— Я знаю, Семен Семенович, что в вашей клинике применялись аппараты… моей конструкции, но я нигде их не видел в палатах. Они что, себя не оправдали?

4

«Дверь должна быть либо закрыта, либо открыта» (франц.).