Бессмертие мистера Голдмена

– Да.      

– Почему?

– Я родился в этих стенах и знаю я только этот мир, и никакой больше. Да, я тоскую о солнце, которого никогда не видел. О запахах, которых никогда не чувствовал. О женщинах, чье тепло никогда не ощущал. Но на то я и человек, чтобы быть недовольным, – Иззи спустил ноги с кровати и посмотрел туда, где ему обычно открывалась панорама города. – Я не знаю, каков он – внешний мир за моей стеной. Я вижу его, но не могу  ощутить. Но дело даже не в этом.

Боб, ты только подумай. Кто более свободен? Я – человек, который может посвятить практически все отпущенное мне время чтению книг, или тот, кому приходится лишать себя главного смысла жизни ради сомнительного удовольствия: изо дня в день приходить на работу и пялиться на нудного психа, отбывающего свое пожизненное заключение, а потом возвращаться с работы, чтобы на следующий день опять совершить все с самого начала. И так одиннадцать месяцев в году. Одиннадцать месяцев ты работаешь и живешь только одной мыслью о том, что раз в год тебе положен заслуженный отпуск. Ты приходишь с работы и что ты делаешь оставшееся время? Читаешь? Насколько я понял – нет. Ты наслаждаешь прослушиванием классической музыки? Полагаю, тоже нет. Ты ешь свой скудный остывший ужин, снимаешь черные носки и ложишься спать с мыслью о том, что через пять часов тебе снова придется вставать, и вновь ты будешь выслушивать от начальника выговор за опоздание и ненадлежащий вид. Ну что, Боб. Разве я несвободен?

Роберт сидел и хлопал раскрытым ртом, словно рыба, выброшенная на берег. Он не знал, что ответить на это заявление, но зато он прекрасно понимал, насколько прав был Голдмен в своих рассуждениях. И снова он попал в самую точку. И снова механизм внутри Роберта совершил щелчок.

– Но ведь в том, что вы перечислили, и заключается жизнь?

Голдмен перевел взгляд на камеру. Его глаза были чуть прищурены, а уголки губ расползлись в легкой саркастичной улыбке.

– Жизнь? Нет, Боб, это не жизнь. Это существование.

И он снова был абсолютно прав.

– Скажи мне, Боб, кто более живой, по–твоему? Тот, кто знает о том, что звезды прекрасны, и даже ни разу не видел их, или же тот, у кого есть возможность их увидеть, но он этого не замечает?

– Тот, кто видит и понимает, – парировал Роберт.

– Ты часто смотришь на звезды?

Нет. Он никогда не смотрит на них, потому что его голова забита сотнями и сотнями проблем, которые, возможно, он никогда не решит. Но Голдмену совершенно необязательно было об этом знать, сейчас он перешел и без того размытую границу между ними.

– Нет, мистер Голдмен.

– Значит, ты не живешь, Боб, – Иззи скорчил язвительную физиономию.

– По вашей логике, выходит, что так. Но почему нужно все возводить в абсолют?

– Это не абсолют. Вовсе нет. Я считаю, что нет ни абсолютов, ни идеалов. Есть ты, и есть жизнь. И твоя жизнь – это градация от черного к белому, в которой нет ничего идеального. Есть только максимально подходящее, Боб, и чем раньше ты поймешь это, тем раньше ты начнешь жить. Ты не ценишь то, что у тебя есть. В каком–то смысле я гораздо свободнее тебя.

Самым удивительным было вовсе не то, что речь Иззи была такой простой и настолько правильной, что в голове все как–то само собой встало на свои места. Удивительным было то, что Роберту нравился этот человек. Он нравится ему как собеседник. Голдмен был живым и умел прекрасно обращаться с тем временем, которое ему отпущено. Иззи не терял ни секунды и, на самом деле, каждый его день был неповторимым, хоть он сам так не считал. Ему хотелось вкусить тот самый запретный плод, который скрывался от него за видео–панно.

Ему хотелось попробовать ту жизнь, которую не ценят обычные люди. Ему хотелось всего на свете, а ведь у Роберта эта возможность была, но он не замечал ее под своим носом, который все время отворачивал куда–то в другую сторону и упорно отказывался замечать простой сути, что жизнь, как бы банально это не прозвучало, – скоротечна.

– Почему ты сейчас не дома, Боб?

Сказать правду? Признаться? Пусть одному человеку. И даже пусть этот человек будет тем самым, в чьих глазах принято держать авторитет. Главное – выговориться. Оказаться на том самом месте, на котором обычно восседают его клиенты и изливают всю свою душу. Поменяться местами. Признаться в том, что он совершил не менее жестокое преступление. Преступление перед самим собой. Он не использует то время, которое утекает сквозь стареющие пальцы, и вскоре ни одной его крупицы нельзя будет разглядеть на своей ладони. И что тогда?

– Думаю, что сейчас уже слишком поздно для таких разговоров, мистер Голдмен.

Он спасовал.

– Ты снова бежишь от ответа.

– Я знаю ответ.

– Дело твое, Боб.

– Спокойной ночи, мистер Голдмен.

– Спокойной ночи.

Роберт вернул экран в исходное положение. Он видел, как Иззи еще некоторое время смотрел в камеру. Видел, как ему нравилась та мораль, которую он попытался внушить своему психотерапевту. Он видел это и подозревал, что у Иззи это получилось.