Софья (обманутые иллюзии)

- Зря вы это, ваше благородие, - покачал головой Афанасий, - мало вам ран на спине, так еще и обгорите.

- Жарко, - выдохнул Александр.

- Привыкнете, - пожал плечами Афанасий. – Через пару седмиц жара спадет, так по ночам даже холодно будет.

- Не желаю я привыкать к этому, - сплюнул на землю Раневский, вновь берясь за кирку.

Афанасий бросил быстрый взгляд вокруг и усмехнулся в седую бороду. Такой как Александр никогда не смирится с положением раба, как те пленники, что влачили жалкое существование уже на протяжении трех лет. Голубая кровь, одним словом. Самому Афанасию было уже не уйти из турецкого плена, но вот Сашко… Казак тоскливо вздохнул, который раз укоряя себя в душе за то, что взял мальца с собой. Пока жив Раневский, для Сашко есть надежда, ежели, конечно, его благородие своим норовом раньше времени все дело не загубит. Наученный горьким опытом неудачных побегов, Афанасий знал, что может понадобиться в долгом и трудном пути домой, знал, в какое время лучше всего попытаться уйти, но посвящать Александра в свои планы пока не спешил. Только бы Раневскому хватило выдержки и терпения.

Спустя некоторое время тело привыкло к тяжелому физическому труду, уже не так сильно болели мышцы по ночам. Через две седмицы, как и сказал Афанасий, в горах похолодало и ныне по ночам пленников трясло от холода в продуваемом насквозь всеми ветрами сарае.

Как-то после особенно тяжелого дня, Александру привиделось, будто кто-то гладит его по голове, пропуская русые пряди меж тонких пальчиков. Повернувшись, он увидел Надин. Потянувшись к ней всем своим существом, Раневский поднялся со своей постели в Рощино, но она словно бы растворилась в темноте ночи и, вместо нее из полумрака выступили иные черты. «Софи!» - прошептал он и проснулся.

- Кто такая Софи? – сонно поинтересовался Сашко.

- Жена, - коротко ответил Александр.

- Красивая? – продолжал любопытствовать паренек.

- Нет, - тихо ответил Раневский. – Но добра, как ангел, - добавил он.

Работать и дальше босыми стало совершенно невозможно и с Раневского вновь сняли кандалы и отдали сильно износившиеся сапоги. Афанасий подозревал, что он попытается сбежать и хотел упредить его, да не успел. Александр исчез во время короткой трапезы в каменоломне. Хватились его спустя всего полчаса. Само собой, что Раневскому совершенно не знающему местности и попытавшемуся уйти единственным известным ему путем через ущелье, не повезло. Уже через полдня беглеца поймали и привезли обратно в село. Наказание последовало незамедлительно. Беркер был в ярости и орудовал кнутом, даже не обращая внимания, на то, что пленник давно лишился чувств.

Отбросив в сторону окровавленный кнут, турок окатил потерявшего сознание Раневского ледяной водой из ведра, с тихим стоном, Александр пришел в себя.

- Убью, - тихо процедил он сквозь стиснутые зубы.

Беркер совершенно не понимал языка, но по интонации распознал угрозу. Размахнувшись кнутом вновь, он ударил пленника по лицу, оставляя на щеке кровавую борозду. На этот раз Раневский пролежал в сарае куда дольше. Хмурый Афанасий невозмутимо ухаживал за ним, когда возвращался с работ в каменоломне. В какой-то момент Александру хотелось закрыть глаза и провалиться в спасительную темноту с тем, чтобы никогда более не очнуться, не увидеть эти бесконечные горы, серое низкое небо, убогое жилище, где он вынужден был находиться, но жажда жизни оказалась сильнее. Лелея надежду когда-нибудь, если не избавиться от плена, то задушить Беркера собственными руками, Раневский понемногу поправлялся. Он обещал вернуться и должен сдержать обещание. Он так виноват перед Софьей и, если судьба позволит, должен искупить эту вину во что бы то ни стало. Хотя, может быть, именно сейчас, когда в Рощино уже наверняка доставили обезглавленное тело Меньшова, она, наконец, испытала облегчение, потому как жизнь их семейная не задалась с самого начала. Александр хорошо помнил ее слова: «Ненавижу. Все чего я хочу – это никогда более не видеть вас», - вновь и вновь всплывало в мыслях. Подавив тяжелый вздох, Раневский осторожно перевернулся, стараясь не потревожить искалеченную спину и спящего рядом Сашко. Как же он был слеп, отчего думал, что сможет так жить, принеся в жертву собственное сердце и ее чувства к нему, ибо никогда бы не смог ответить ей взаимностью. «А что сейчас? – вопрошал он себя. – Сейчас бы смог? Не знаю, - вздыхал он. – Видит Бог, не знаю. Как найти в себе силы забыть Надин, когда даже здесь она снится ночами? Может, получив весть о моей смерти, она уже и позабыла обо мне?» Пройдет год, истечет срок положенного траура, и его жена вновь сможет выйти замуж. Он должен вернуться до того, как этот срок истечет, должен во чтобы то ни стало: вернуться или умереть, быть рабом он не сможет, ибо даже при мыслях о том, чтобы смириться со своей участью, хочется завыть во весь голос.

К Рождеству Софья получила письмо от Ольги Николаевны. Тетушка писала ей, что Дмитрий Петрович был по делам в Петербурге и вернулся из столицы вместе с Мишелем. Миша был очень огорчен тем, что не смог увидеться с сестрой и просил передать ей самые теплые приветы, что она делает с великим удовольствием.

«Шантаж», - усмехнулась Софи, дочитав послание. Девушка понимала, на что рассчитывала тетка, напоминая ей о младшем брате, о той жизни, что бурно протекала за стенами монастыря и от которой Софья добровольно отказалась. «Не хочу, ничего не хочу», - вздохнула девушка, свернув письмо и убрав в небольшую шкатулку. «После отвечу. После вечерней службы», - решила она.

Однако вернувшись со службы, она почувствовала себя настолько уставшей, что не нашла в себе сил сесть за стол и написать ответ.

Кое-как раздевшись, Софья свалилась на узкое ложе, и почти сразу ее сморил сон. Ей снился петербургский особняк. Она спускалась по лестнице из детской. Чем ближе она подходила к кабинету отца, тем явственнее слышала громкие голоса. Маменька с папенькой говорили на французском, и потому она мало что поняла из их беседы, поняла только, что papa, был чем-то недоволен и громко кричал на maman. Уже спустившись, она заметила притаившуюся у дверей за портьерой Наталью. Тяжело дыша, Софья села на постели. «Наталья, видит Бог, то была она! Но зачем она подслушивала под дверью? То-то лицо ее было столь знакомо!» Сердце бешено колотилось в груди. «Зачем она была там? Что ей было нужно?» Софья вновь опустилась на подушку, раздумывая над своим сном. Что-то очень важное ускользнуло от нее. Что-то, что могло дать ответы на многие вопросы, которые мучили ее с самого детства, и на которые она ни у кого не находила ответа.

Так и не вспомнив ничего более, Софья больше не смогла уснуть, а потому поднялась и зажгла свечу. Достав чистый лист бумаги, она принялась писать ответ Ольге Николаевне. Софи тщательно обдумывала каждое слово своего письма. Стараясь уверить тетку, что у нее все в порядке, она писала о том, что только здесь смогла найти успокоение, только здесь к ней, наконец, пришла ясность мысли и что она пока не готова вернуться к мирской жизни.

День за днем жизнь ее протекала однообразно, но она не ощущала скуки или недовольства ею. Окончился пост, и наступило Рождество. Собираясь к всенощной, Софья достала то самое платье, которое одевала на похороны супруга. Оно оказалось ей велико, с удивлением отметила она. Потуже затянув пояс под грудью, она накинула на голову эшарп из черного газа и отправилась к собору. Отстояв службу, Софи вернулась в свою келью. В праздник ей впервые захотелось выйти за стены монастыря. Испросив разрешения у игуменьи, Софья вышла пройтись. Неподалеку от обители располагалась небольшая деревенька. Софи медленно брела по укатанной зимней дороге, когда внимание ее привлек звонкий детский смех: деревенская ребятня устроила катание с горки. Кто-то катался на деревянных салазках, кто-то прямо на поле зипуна. Невольно залюбовавшись картиной всеобщего веселья, Софья замедлила шаг. Как бы было хорошо, если бы и у нее был ребеночек. Острое сожаление кольнуло прямо в самое сердце, и новая волна злости на Раневского поднялась в душе. «Господи! Зачем я согласилась на его предложение?! Это же так очевидно, что никогда бы ничего путного из этого не вышло! Права была Лиди, не стоило мечтать о том, чему никогда не дано было свершиться. Как глупа я была, думая, что он полюбит меня, и в итоге что имею: разбитое сердце и неясное будущее». Ей вспомнился тот единственный поцелуй, когда он так легко, так нежно коснулся ее губ, на следующий день после той безобразной ссоры, которая случилась накануне приезда Андрея, и с которой начались все ее беды. Сердце перевернулось в груди, а горькие слезы выступили на глазах. Тоска острая, как никогда, сжала грудь, комом стала в горле, не давая вздохнуть. Развернувшись, Софи побрела обратно, подальше от веселья, смеха.